Сто рассказов из русской истории. Жизнь Эрнста Шаталова. Навеки — девятнадцатилетние. Я вижу солнце. Там, вдали, за рекой
Шрифт:
Хлопнула входная дверь, и слышно было, как спускались по лестнице.
Папа прошел на кухню и прямо упал. На стул.
— У нас в Торжке… — начала было певичка.
— Что, в сущности, произошло? — перебил бухгалтер.
Все посмотрели на папу.
— Продавал какой-то крем для лица, — сказал папа. — Варил и продавал. Бальзам «Мэри Пикфорд». Из-под полы в аптеках. Какую-то дрянь. И изуродовал этих женщин…
— Уж эта мне Мэри Пикфорд! — сказал монтер. — Все женщины хотят быть похожими на нее!
— Что вы говорите! Я вовсе не хочу быть на нее похожей! — сказала мама.
— Вы и так красивы! — сказал монтер.
— Благодарю за комплимент! — сказала мама.
— А кто такая Мэри Пикфорд? — спросил я.
— Американская кинозвезда! — сказал бухгалтер. — Я видел ее.
— Я всегда говорила, что нельзя покупать у частников! — сказала бабушка. — Надо покупать у государства!
— Жаль человека! — вздохнула мама. — Что теперь с ним будет?
— Кого жаль? — закричал дядя. — Я таких расстреливал в семнадцатом! Капиталист! Саботажник! Вурдалак проклятый! Мы с такими не цацкались!
— Триста тысяч, — сказал папа. — Триста тысяч нашли в чулке…
— Подумать только! — сказала певичка. — А у нас в Торжке… (Она была из Торжка.)
— Я давно говорил, что это темная личность! — перебил дядя. — Двадцать лет варил свою дрянь! Неизвестно, чем он еще занимался!
— Но что с ним теперь будет?
— Ничего не будет! Будет работать! Мы с такими не цацкались…
— А что такое «толковал апокалипсис»? — спросил я. — А нотабене?
— Хватит! — сказал дядя. — Хурал закрыт!
— Подробности не имеют значения! — сказал папа.
Все засмеялись.
— А у нас в Торжке… — начала было певичка.
Но ее уже никто не слушал.
Канунщик
Я должен сказать важную вещь: я перешел в пятый класс! А Витька не перешел. Такие-то дела. Витька получил «оч. плохо» по математике. А я получил «хор.». Это потому, что мы с дядей хорошо позанимались.
Все это было очень знаменательно. Витька вообще стал тише воды, ниже травы. После того случая с конфеткой. Об этом случае узнала вся школа. Меня с тех пор стали все уважать. Уже никто не кричал мне «Дядечкин хвостик» и «Кровь из носа». Все это кончилось.
В то лето вообще случилось много знаменательного. Уж такое это было знаменательное лето. Но я не буду забегать вперед. Расскажу все по порядку.
После экзаменов я получил очень много подарков. От мамы, от папы, от бабушки… Даже от соседей по квартире. Бывшая певичка, например, подарила мне билет в Большой театр. Вернее, два билета: на второй билет я мог взять кого хочу. Я хотел взять дядю, но мама сказала, что это неудобно, что надо взять певичку. Надо, чтобы я ее пригласил. И я ее пригласил. Хотя мне этого и не очень хотелось. Накануне вечером, перед тем как идти в театр, я пошел ее приглашать. Я хотел ее пригласить в тот же день утром; я это все время откладывал, но мама сказала, что надо пригласить накануне. Вы знаете, что значит накануне? Это значит за день раньше, заблаговременно.
Потому что канун — это день или вечер перед днем, о котором идет речь. Канун — это день или вечер перед каким-нибудь особым событием, перед праздником, например. Все это объяснил мне дядя. Кануном еще называют еду, угощение, сваренное к празднику или к поминкам, если кто-нибудь помирает. Сейчас уже так не говорят, а раньше так говорили. И бабушка это подтвердила. Бабушка сказала, что раньше в канун варили особое пиво, подслащенное медом, и пекли блины, и эти угощения назывались канунниками. А тех, кто ел эти угощения, кто справлял канун, называли канунщиками. Раньше было очень много канунщиков. Да и сейчас еще много канунщиков — тех, которые очень любят праздновать, которые начинают праздновать заранее — в канун. А некоторые, которым особенно не терпится, начинают еще раньше — в канун кануна! То есть за два дня до праздника. Вот какие это нетерпеливые люди. А некоторые начинают еще раньше — это уж просто бездельники! Им лишь бы праздновать да не работать. Они всё канунятся, да канунятся, да до того доканунятся, что к празднику остаются совсем без денег… А то и вовсе заболеют. Вот какие это легкомысленные люди! Если не сказать хуже.
Все это объяснила мне бабушка, а потом сказала:
— Ну,
А я сказал, что не пойду, потому что я, во-первых, не канунщик, во-вторых, не кавалер, а в-третьих — какая она мне дама? Никакая она мне не дама, а просто старушка. Я даже разозлился. Но бабушка передо мной извинилась; она сказала, что пошутила. И мама сказала, что бабушка пошутила, что непременно надо идти, и именно накануне, потому что так делают все вежливые люди. Никогда нельзя никого приглашать в последний момент: может быть, человеку некогда. Может быть, он уже собрался куда-нибудь идти, в кино например, и уже билет купил, а ты его еще куда-то зовешь! Получится нехорошо, даже глупо: какой-нибудь билет обязательно пропадет — или твой, или его билет. Все это мне объяснили, и мне пришлось идти кануниться. Мама заставила меня причесаться, и почистить ногти, и надеть чистую рубашку, хотя идти было всего-то через коридор, и я пошел с замирающим сердцем. Мама велела мне назвать певичку по имени-отчеству и быть серьезным. А это было трудно, потому что у певички очень смешное имя-отчество. Я постучал певичке в дверь и вошел.
— Да, да, прошу вас, молодой человек! — сказала она.
А я сказал:
— Клеопатра Еврипидовна! Разрешите пригласить вас в Большой театр!
И она, конечно, разрешила.
— Мерси! — сказала она. — Я очень тронута! Выпей со мной чашку чая…
А я еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. Я сказал, что мне очень некогда, повернулся и побежал в ванную. Там я заперся, открыл кран и расхохотался прямо в воду. Воду я пустил, чтобы не слышно было, как я хохочу.
Какие они бывают смешные, эти старушки, просто удивительно!
На следующий день я пошел с Клеопатрой Еврипидовной в Большой театр на «Лебединое озеро».
Большой театр мне очень понравился — он был весь красный, и белый, и золотой. Перед началом спектакля мы долго ходили по театру, по разным залам и лестницам, по мягким коврам и смотрелись в зеркала, и Клеопатра Еврипидовна все рассказывала мне про Шаляпина, как она слушала в Большом театре Шаляпина, когда была молодой. Шаляпин — это такой гениальный певец, самый лучший в мире; он пел басом. Он пел замечательно, так громко, что стекла в окнах дребезжали! А я сказал, что тоже могу так громко петь, хотя и не басом. И старушка очень смеялась. Она сказала, что, когда она слушала Шаляпина, была революция, было очень тревожное время, и, чтобы достать билет на Шаляпина, она всю ночь стояла в очереди перед Большим театром. Дело было зимой, и было очень холодно, и все, кто стояли в очереди — а их было больше тысячи человек, — грелись у костров прямо на мостовой. Вот было интересно! Я сказал, что с удовольствием тоже простоял бы всю ночь на мостовой у костра. А потом Клеопатра Еврипидовна рассказала мне, как она пела в студии Станиславского и Немировича-Данченко; она тоже очень хорошо пела, хотя, конечно, не так громко, как Шаляпин. Она рассказала, как Немирович-Данченко один раз подошел к ней на репетиции и попросил ее спеть — знаете как? Как чайная роза! Вы знаете, как поет чайная роза? Я тоже не знаю, как поет чайная роза! И Клеопатра Еврипидовна тоже не знала, но она очень старалась и действительно спела так, как поют чайные розы! Это сказал ей сам Немирович-Данченко после репетиции. Он поцеловал ей руку. А на глазах у него были слезы. А потом он даже повез ее в ресторан!.. Все это она мне рассказывала, пока мы гуляли по фойе. Хотя я это уже знал наизусть, потому что она это много раз рассказывала. Она это всем рассказывала.
Мы очень долго ходили по театру, по красным коврам, вперед и назад, потому что приехали слишком рано, и все, кто приехали рано, тоже ходили взад и вперед, по кругу, парами, как в детском саду.
Когда раздались звонки, мы пошли в зал и заняли свои места. У нас были замечательные места, во втором ряду, в середине. Отсюда все было видно. Но балет мне не понравился. Все время играла музыка, и все танцевали и ничего не говорили — как немые. Так что толком нельзя было ничего понять. Мне сначала стало смешно, а потом скучно. А Клеопатра Еврипидовна все время ахала и охала, а один раз даже всплакнула. Я подумал, что ей плохо, а ей, оказывается, было очень хорошо — ее растрогали воспоминания.