Сто тысяч франков в награду
Шрифт:
— Убийца, — продолжал он, — повинуясь в первую минуту инстинкту самосохранения, пустился бежать, но затем передумал, потому что его тянуло обратно, к месту преступления. Он жаждал насладиться последствиями кровавой сцены.
Против этих объяснений, однако, имелись серьезные возражения. Из павильона невозможно было попасть в парк никаким другим способом, кроме как через большой двор. Можно, конечно, перелезть через стену более трех метров высотой, но на это Давид вряд ли решился бы. Мало того, на стене в таком случае должны были остаться следы, но на ней
К этому нужно прибавить еще и то, что, услышав выстрел, толпа бросилась к павильону, следовательно, убийца не мог пробежать через двор незамеченным. Но тут Мэри-Энн снова явилась на выручку судебной власти. Читатели, вероятно, помнят, что Аврилетта воспользовалась веревкой, чтобы спуститься на дно колодца за венком. Мэри-Энн сначала не обратила внимания на то, что веревка привязана к железному бруску ворот, но, едва заметив это, она тотчас просчитала всю выгоду, которую можно извлечь из данного обстоятельства.
По нескольким словам, которыми обменялись Мэри-Энн и Губерт де Ружетер, читатель, наверно, догадался, что они много чего знали о таинственном преступлении в Трамбле. Арест Давида, посыпавшиеся на него обвинения — все это помогало им вводить судебную власть в заблуждение.
Мэри-Энн не пренебрегала ничем, чтобы еще больше запутать следствие. Она сумела убедить всех в том, что убийца в несколько прыжков достиг кустарника, скрывающего колодец, при помощи веревки влез на стену и таким образом скрылся из виду.
Граф Керу, поначалу усомнившийся в виновности музыканта, переменил свое мнение, и отныне доверие, которое он оказывал Давиду, служило лишь поводом для обвинений. Сам того не осознавая, граф искажал факты, обвинял в лицемерии того, кого называл теперь не иначе как негодяем, и старался доказать судебному следователю, что преступление было совершено по заранее обдуманному плану.
Новый обыск в комнате Давида не открыл ничего нового. Это была обитель истинного труженика: железная кровать, несколько стульев, стол, заваленный рукописями и нотами, и больше ничего. Лишь несколько засушенных цветов и стихи в нотных тетрадях выдавали горечь, таившуюся в душе влюбленного.
Среди различных инструментов, принадлежавших музыканту, напрасно искали какое-нибудь смертоносное оружие. Давид даже не был охотником и всегда отказывался от участия в веселых кутежах, что теперь объясняли его лицемерием.
Судебный следователь полагал, что для успешного хода следствия было бы полезно во второй раз привести обвиняемого к трупу жертвы. Против этого, однако, возражал граф, усмотрев в такой мере оскорбление памяти усопшей, и следователь перестал настаивать. Впрочем, протокол, подписанный мэром, ясно свидетельствовал о том, что даже в присутствии жертвы Давид не признал своей вины. Очевидно, повторный опыт привел бы к тем же результатам. Нужно было другими средствами вынудить музыканта во всем сознаться. Господин Люссер не сомневался, что одной его ловкости будет достаточно, чтобы заставить Давида открыть все.
Губерт все это время не отходил от графа Керу ни на
Похороны прошли торжественно — это была дань уважения той, которую граф так горячо любил. На другой день господин Керу едва стоял на ногах, но за «дорогим дядей» усердно ухаживал Губерт. Мэри-Энн молилась, а Давида привели к судебному следователю в Рамбуйе. С первых слов музыкант понял, что предубеждение против него слишком сильно. Он осознавал, что гибель неминуема. Пропасть разверзалась перед ним, и все его старания были тщетны, но он стоял на своем:
— Да, я признаю, что любил мадемуазель Элен, что мечтал о невозможном. Но я давно понял, что не стоит питать напрасных иллюзий, и примирился со своей участью. Ах! Почему мне не хватило мужества просто исчезнуть! Я ведь не раз об этом думал! Увы! Я не мог решиться оставить ее! Я был малодушен, но, повторяю вам, я любил ее! Теперь вы понимаете, почему я не мог ее убить?
Следователь вспомнил о письме, найденном в бумагах музыканта. В нем девушка высказывала угрозы — это было очевидно. Когда несчастный отвечал, что письмо было адресовано не ему, господин Люссер спросил:
— Чем же вы объясните тот факт, что письмо найдено у вас?
— А мне откуда знать! — в отчаянии закричал молодой человек. — Могу ли я что-нибудь понять в этом подлом сговоре, который лучшей женщине в мире стоил жизни, а меня лишает чести?!
— Вы говорите о заговоре против вас? У вас были враги в замке Трамбле?
— Нет… Я никогда не делал никому зла, держался скромно и полагаю, что пользовался всеобщим уважением и дружбой.
— Однако крестьяне ни минуты не сомневались в том, что вы виновны.
На это Давид ничего не ответил. Принимая его молчание за признание, следователь продолжал засыпать несчастного музыканта вопросами. Где он спрятал смертоносное оружие? Как пробрался в павильон?
— Только откровенность может облегчить вашу будущую участь, — продолжал оказывать давление следователь.
— И тогда меня сошлют на каторгу? — воскликнул Давид. — Неужели вы думаете, что я признаюсь только ради того, чтобы спасти свою жизнь?
Повисло молчание. Господин Люссер, нисколько не разуверившись в своей правоте, продолжал упорствовать. Вдруг дверь кабинета распахнулась, и на пороге появился жандарм. Он подошел к следователю и что-то шепнул ему на ухо. Тот, внимательно его выслушав, обратился к Давиду:
— Есть новый свидетель, который говорит, что может помочь следствию по делу об убийстве в Трамбле.