Сто удач и одно невезение (Свидание вслепую)
Шрифт:
И вдруг снова меняется ритм, стук сердца – резко, на более глубокий: другая жизнь, другая действительность…
Туб-туб-туб-туб!
Сопровождаемый гортанным звуком, насыщенным, странным, зовущим и пугающим своей глубиной! Другая жизнь, другая действительность, другой бой…
Он воин, он всегда воин! Вождь, лучший из лучших: римлянин, грек, викинг, варяг, русич, шотландец, израильтянин! Он знает все про жизнь, про смелость и трусость, про любой колосок и травинку в поле, про дом и про дерево. Он любит жизнь и живет ее полной мерой, и не боится ее потерять – он боец. Он отдаст себя за детей, жену, продолжение жизни!
Меч в руке – душа Богу!
Голос сердца разрастается и становится набатом, не зовом, не током крови всех живущих, странным, тягучим, пугающим набатом, меняя окрас и предназначение…
Таб-таб-таб-таб!
Он в небытие. Он все – и ничто, точка отсчета начала и конца, он умер и стал всем, он умер и стал ничем.
Странно. Холодно. Жарко. Темно. И ярко светло.
И… одиноко. Одиноко среди познаний вселенских, голосов истинных! Одиноко.
Он рвется назад, туда, где он знает, понимает каждого зверя, травинку, дерево, воду, воздух, где есть свет, жизнь, страдания и радости…
Таб-таб-таб-таб!
Стучит неведомый барабан, и вторит ему голос, зовущий, приказывающий, требовательный гортанный голос.
Костер. Огромный, несколько толстенных деревьев сложены в этот костер. Он – рядом, смотрит в огонь, ему и жарко и холодно одновременно. И он не знает, кто он и где он.
– Что главное в жизни? – спросили его из небытия над костром.
Он смотрит на пламя, слышит, как трещит, сгорая, и щелкает смолистая кора.
– Сама жизнь, – отвечает он.
– Нет! – недовольно гремит голос и повторяет: – Что главное в жизни?
Он задумывается. Закрыв глаза, которые чувствуют жар костра и через веки. Забыв себя, любое прошлое, будущее, настоящее, все полученные знания…
Он слушает.
Что главное в жизни?
Что-то мешает ему. Мешает стать совсем пустым, чтобы понять. Голос!
Еле различимый, как далекая песня сирен – тихий, печальный, зовущий, обещающий, рассказывающий только ему о том, что было, что есть, что может быть впереди. Это песня, набирающая силу и красоту, которую поет далекая-близкая, самая родная и единственная во всех мирах женщина…
Таб-таб-таб-таб-таб!
– Что главное в жизни? – спрашивает грозно голос в третий и, он знает, в последний раз.
И он плачет!
Этот угрожающий, вершащий над ним суд голос заглушает тихую песню женщины, зовущую и обещающую. И тогда он, кем бы он ни был в данный момент – олень, орел, барс, трава, дерево, поле, мужчина, воин, ничто, – сделал невероятное, за гранью всех возможностей усилие и потяну-у-у-у-улся на зов песни, всем, что осталось в нем живым…
…и дотянулся, приблизился!
Она протянула ему маленькую узкую ладошку, он сильно сжал ее пальчики – последнюю опору для него! Она наклонилась к нему, невидимая, обдала своим запахом, жаром жизни, жаром губ и выдохнула:
– Я с тобой…
И он потянулся-потянулся-потянулся за этой спасительной маленькой ладошкой, которую сжимал изо всей силы, зная, что причиняет ей боль, и ответил на трижды заданный вопрос.
Выдавил из больного, перегоревшего смертью горла:
– Лю-ю-юбовь…
И пропал! Как канул в черноту!
А когда вынырнул, разлепил с трудом веки, почувствовал такую ужасающую непередаваемую боль во всем теле, в каждой косточке, каждой мышце, каждом внутреннем органе, даже в корнях волос на голове!
И первое, что он увидел – склонившееся над ним странное, страшное, черное старческое лицо с бездонными глазами. Человек что-то сказал на гортанном незнакомом языке.
– Что? – прохрипел с трудом Захар.
– Спи! – приказал странный человек.
И Захар провалился в небытие. Не в черное, не в привычное уже серое, безысходно-смертоносное, а в никакое.
Он просто уснул.
И все слышал, слышал во сне еле уловимый далекий и зовущий голос той женщины, певшей песню, единственно родной, спасительный…
Когда он снова проснулся, первое, что увидел – это же почерневшее лицо, но значительно моложе того, что запомнил в первое пробуждение.
– Где я? – прохрипел заново родившийся Захар.
– Живой, – нелогично ответил человек.
– А где старик, который здесь был? – почему-то спросил Захар.
– Я это был, – ответил человек, – за твоей смертью ходил. Постарел. Вернулся назад – молодой! Четыре дня, однако, возвращались.
– Ты кто?
– Трудное имя. Ваши Осип зовут, – ответил человек и улыбнулся так, что глаза-щелочки потерялись в щеках, и приказал: – Пей!
Захар повиновался и, поддерживаемый под голову сильной ладонью, выпил что-то горькое, вонючее.
– Спи! – снова скомандовал Осип и добавил непонятное: – В жизнь пойдешь, если сладишь, и сила в душе есть, не порвал связь с Великим Духом. Разрешили!
А Захар уже спал – исцеляющим сном, без сновидений и боли.
И снова он открыл глаза – и столкнулся взглядом с Осипом, изучающе смотревшим на него бездонными черными глазами. Взгляд, который не так-то просто выдержать!
– Однако, раз жизнь выбрал, себя переломать надо, – пропел всеми красками гортанных вибраций Осип.
– Руки и ноги? – предпринял попытку усмехнуться Захар.
Попытка усмешки обошлась дорого, стрельнувшей острой болью через все тело.
– Мысли и знания! – строго, без усмешки, объяснил Осип. – Сломай и забудь, что знаешь! И встань выше боли!
Уже через полчаса после этого загадочного заявления Захар понял, о чем говорил этот странный Осип.
Он приказал ему встать!