Стоход
Шрифт:
— Крэпкий хлопец? — спросил Антон, делая вид, что не знает Гришу. — Не побоится ночью плыть на лодке?
— Бронь боже! Он самый смелый по всей Морочне!
— Ну, то я запрягу и поеду.
— Бронь боже! На бричке нельзя, они услышат и догонят.
— А ты отпусти коня.
— Зачем же отпускать? Лучше на нем поехать!
— Алэ ж я верхом не можу, сама знаешь…
— Так я поеду!
— Ты? Дивчина верхом, ночью, по лесу? Не…
— Я не боюсь.
— Ну, то слушай… — и Антон шепотом рассказал, куда надо перевезти учителя.
Когда комендант, управляющий и Сюсько вышли из дому,
— Конь сорвался! — закричал комендант.
— Шалава! Как привязывал! — Рындин влепил Сюсько оплеуху. — Своего коня я не дам тебе гнать ночью по лесу! Беги пешком.
Олеся, беспрерывно нахлестывая коня, скакала по дороге вдоль озера. Она боялась, что ее догонят на другом коне, и часто оглядывалась. Справа, окаймленное черной лентой леса, поблескивало озеро. Слева, как волчий глаз, горела над лесом только что взошедшая желтая луна. Деревья все ближе подступали к дороге, все выше поднимали свои кудрявые головы. И все же луна ухитрялась из-за каждого дерева хоть мельком глянуть на девушку, похожую в своей белой сорочке на привидение. Вдруг луна показалась Олесе круглой, улыбающейся рожей хозяина. Скалит зубы эта противная пухлая морда, катится по макушкам деревьев и не спускает с девушки глаз. Так же елейно улыбается, как хозяин. И так же, как у хозяина, не поймешь, что скрывается за этой улыбкой.
Но вот конь круто повернул в густой сосновый бор и сразу спрятал всадницу от зловещего желтого ока. Со всех сторон Олесю обхватили тьма и холод, словно ее окунули в воду.
Олеся выросла на сказках и поверьях о леших, ведьмах, русалках, о болотных огоньках, заводящих людей в трясину, и других не менее страшных обитателях своего края. Ночью она боялась выйти одна из дому. А вот пришлось в полночь скакать по глухому безлюдному бору. И ей казалось, что топот копыт несется во все стороны, как набат, и будит все нечистое, что притаилось в старом густом лесу. И все оно сбегается к дороге, окружает коня, садится верхом позади нее, хихикает, хрюкает и хохочет сумасшедшим, раскатистым смехом.
Промелькнула вторая поляна — как раз середина пути, а ничего не случилось. Может, и правду говорил когда-то дед Сибиряк, что никакой чертовщины нет, что самая страшная на земле чертовщина — это паны да Картуз-Береза. И только подумала она об этом, как прямо над ухом повеяло чем-то теплым. Хлестнуло в лицо, захохотало, захихикало, зашипело… Потом опять хлестнуло… «Да нет! Это не леший, это ветка сосны! — поняла Олеся. — А хохочет сова…» Еще крепче прижалась к шее коня, который тоже испуганно прядал большими чуткими ушами.
Последний поворот. Тьма сгустилась. Луны будто совсем не стало на небе. Конь скачет устало, часто спотыкается. Олеся уже не подгоняет его. Она замерла и почти лежит на мокрой, горячей гриве. А вокруг все темней, темней. Деревья над головой переплелись. И нет никакого неба — только шатер из густых черных ветвей. Не это ли путь на тот свет? И вдруг, словно в ответ ей, прямо поперек дороги сверкнула узкая стальная коса: а смерть ведь ходит с косой…
Но тут же неожиданно для самой Олеси из груди ее вырвался вздох облегчения: это речка, освещенная луной! Олеся изо всех сил натянула поводья, однако долго не могла остановить коня. Наконец он перешел
Привязав коня к дереву и благодарно похлопав по холке, Олеся вбежала в Морочну. Село, косо освещенное низко склонившейся луной, спало. Высокие черные кресты, широко, словно объятия, распростершие свои огромные деревянные руки, казались безмолвными сторожами, Олеся посматривала на кресты, как на старых знакомых, и перед каждым торопливо крестилась.
В неурожай, в падеж скота, в наводнения — во всякую невзгоду морочане ставят жертву богу: большой сосновый крест, увешанный красиво вышитыми рушниками да передниками. Причем все делается за одну ночь… Мужики с закатом солнца едут в лес за сосной для креста. А женщины прядут лен. В полночь ткут. После первых петухов вышивают. А на рассвете с молитвой и поклонами вывешивают свое рукоделие на крест. Бог молча принимает жертву. Солнце и дожди охотно ее белят. Осенние ветры треплют и рвут полотно на узкие тесемки. Идущие на пастбища коровы хлещут по ним грязными мокрыми хвостами. Тесемки эти чернеют, скручиваются и болтаются, как страшные рубища нищего.
Олеся оглянулась, и вдруг черные кресты показались ей ворами, пришедшими из лесу в село. Обошли все хаты, перерыли сундуки, намотали на себя все лучшее и вот стоят, высоко подняв головы, смотрят, что бы еще потянуть. Стало страшно, и Олеся побежала по середине улицы, мимо колодезных журавлей.
Окруженный товарищами, Гриша сидел возле сарая и шепотом рассказывал, как шел Спартак от города к городу, открывал тюрьмы и освобождал рабов. Ребята вздыхали и теснее жались к рассказчику.
— Постой, Гришка! — вдруг прошептал Иван Параныця. — Кто-то идет к вам. Смотри, возле калитки.
Гриша, махнув, чтоб все оставались на месте, побежал к дому, где стоял кто-то в белом.
— Кто там?
— Гриша… Сюда… Скорее сюда! — послышался торопливый шепот.
— Олеся? — удивился Гриша. — Что случилось? Почему раздетая?
— Гриша, скорее беги на хутор Кривича, — с трудом переводя дыхание, прошептала девушка. — Там учитель. А Сюсько узнал и заявил в полицию.
В это время сбежались все, кто стоял возле сарая.
Когда Олеся рассказала о том, что произошло в доме управляющего, Санько рассудил, что Грише нельзя плыть на хутор, потому что не успеет вернуться к дойке коров.
— Лучше я поплыву: Егор выручит, если опоздаю.
Все согласились. Санько пустился к речке. Олеся пробежала с ним несколько шагов и шепнула, чтоб привез учителя к дубу, разбитому громом.
Санько убежал. Олеся осталась одна посреди дороги. К ней подошел Гриша и робко спросил:
— А ты как же!? Тебе надо скорей домой, а то догадаются.
— Я назад боюсь по селу, тут собаки…
— Да одну мы тебя не пустим. Пошли.
Через огород вся ватага направилась в лес, где Олеся оставила коня. Светало.
— Я поеду лесом напрямик, чтоб не встретиться с комендантом, — вдруг решила Олеся и отказалась от провожатых.
— Что ты! Страшно одной.
— В лесу я уже не боюсь.
— А коня куда денешь?
— Коня оставлю в лесу, пусть пасется, а сама скоренько насобираю грибков и скажу, что по грибы ходила. Да паны еще спать будут, когда я вернусь.