Стоход
Шрифт:
— Дурень! Думаешь, я для забавы ношу такие рваные штаны? — говорил Санько, оглядываясь. — Соберу денег, куплю настоящие, по своему росту… А эти брошу на плетень: играй… — Вдруг Санько заметил, что кто-то вошел в его комнатушку. Махнул рукой: — Шарик, отстань.
Открыл дверь, а там Гриша с ребятами.
— Вы чего притаились? — громко спросил Санько.
— Тихо! — прошептал Гриша. — Завешивай окна, чтоб никто не знал, что мы тут. Я достал новую книжку. Можно у тебя читать?
— Давно бы. Не додумались раньше!
— Я додумывался, — возразил
— Санько, ты что-нибудь стругай или пили, чтоб не разобрали наш разговор, — предложил Гриша. — Вон у тебя потолок провалился…
— Ага! — Схватив небольшую, почерневшую от времени доску с нар, на которых спал без всякой постели, Санько ткнул в обвисший угол потолка. Глина и прелая соломенная труха обвалились на нары и сырой земляной пол. По комнате клубами закружилась горькая, затхлая пыль. Санько сбегал во двор и принес два метровых чурбака.
— Читай, — сказал он и старой заржавелой пилой начал медленно водить по сучкастому дереву.
Зажгли на шестке лучину. Уселись на поленьях вокруг Гриши.
И сначала долго говорили о побеге Олеси и Антона. Теперь все село об этом говорило. Завидовали им, вздыхали. А наговорившись, начали читать «Овод».
В солнечное июльское утро гости из Варшавы совершали прогулку по владениям графа Жестовского. Ехали по лесной просеке. Граф говорил об охоте в этом старом, окруженном болотами лесу. В ногу с его вороным жеребцом шагал молочно-белый конь с лебединой шеей. На нем в голубой амазонке с фотоаппаратом через плечо и записной книжкой в руке сидела княжна Тереза, дочь давнего варшавского друга графа. Княжна выдавала себя за журналистку, хотя никакого отношения к журналистике не имела: два года назад она окончила Берлинский юридический институт. Граф это знал и ее увлечение журналистикой принимал снисходительно, как очередной каприз. Княжна записывала и фотографировала все, что видела и слышала. Мужчины, следовавшие за хозяином на таких же холеных рысаках, старались окружать вниманием и заботой веселую, говорливую княжну. Но Тереза все время держала своего коня рядом с хозяйским и слушала только графа. Пан Жестовский был польщен ее любопытством и вниманием и говорил с вдохновением подвыпившего салонного поэта.
Княжна слушала графа, как прилежная ученица. Для нее это был очень интересный урок с живыми наглядными пособиями, урок о европейских джунглях, о крае болот, колдуний, диких кабанов и угрюмых оборванных крестьян.
Выехав из лесу, остановились перед Чертовой дрягвой.
— Отсюда до самого Пинска идут болота, — показал плетью граф.
— Это и есть знаменитые Пинские болота? — высоко подняв тонкие, полумесяцем изогнутые брови, протянула княжна. — А что там, в самой середине болот?
— И там болота.
— Как болота! — удивилась княжна. — Я вижу, там что-то живое копошится в земле.
— Это полещук пашет на островке.
— А они что, эти полещуки, крылатые?
Граф посмотрел на княжну,
— Как же он на островок забрался с конем и этой тяжелой железной штукой, которой землю ковыряют?
— Наверно, на гидросамолете, — в тон ответил граф. — Они по болоту ползают, как мухи. Привычка!
— А что делают эти люди с палками?
— Это косари. В этом году я продал им сенокос наполовину дешевле, чем раньше, — рисуясь своей добротой, сказал граф, не зная, что управляющий сделал наоборот — увеличил цену.
— Гра-аф! — вдруг зардевшись, воскликнула княжна. — Я не могу туда смотреть, они, эти ваши косари, совершенно не одетые!
— Чего же особенного?! Они к этому привычны. Видно, так удобнее работать. Они не стесняются своей наготы. Да и понятно, ведь лошади тоже не стесняются ходить голыми.
— Сравнили! То животное, а это люди!
Граф громко, театрально рассмеялся:
— Люди! Ха-ха-ха! Люди!
И он рассказал старый анекдот, применив его к себе.
— Приехал я впервые на эти болота. Увидел холопа. И так ласково говорю ему: «Эй, человек! Скажи, как тебя зовут?» А он исподлобья смотрит на меня диким кабаном и отвечает: «Я не человек, я полешук».
Вся графская свита, кроме Терезы, покатилась со смеху.
— Не вижу ничего смешного! — сердито нахмурилась княжна.
Не знали паны, как они мелко плавают в своем рассуждении об ответе полешука!
«Эй, человек! Живо!», «Человек! Два пива!» — таким окриком подзывали господа официантов или слуг, которых на самом деле не считали людьми. Слово «человек» употреблялось вместо имени, так удобнее, не надо запоминать.
А полешук, долгое время проживший вольным, как запорожец, без панов и господ, не хотел быть ничьим слугой. Вот почему, когда и его окликнули унизительным: «Эй, человек!», он ответил: «Я полешук, а не человек. Я тебе не слуга, которым можно помыкать, я вольный полешук!»
После неловкого молчания княжна сказала нравоучительно:
— Надо просвещать этот край, чтобы человек осознал самого себя.
— Осознал! Громкие слова! Дикарь осознает самого себя! — Граф вздохнул и с сожалением посмотрел на княжну: — О, Тереза! Как испортил вас Берлин!
— Граф, вы не оригинальны. То же самое сказал мне и отец, — ответила та. — Но вы просто отстали от нового века! Впрочем, не будем спорить об этом. А вот болота я на вашем месте обязательно осушила бы.
— Что вы, княжна! — в ужасе отшатнулся граф. — Тогда этот край потеряет свою первозданную прелесть, свою дикую красоту! А главное — богатейшую охоту! Ведь такой охоты на уток, как на моих двенадцати озерах, вы не найдете больше нигде!
— Искусственное замораживание! — воскликнула Тереза. — Я что-то слышала о таких опытах!
Граф заерзал в седле.
Тереза и сама удивлялась своей дерзости. Это случалось с нею и раньше. И совсем не от каких-то убеждений, а просто она любила подразнить тех, кто хвастается своим богатством, потому что у ее знатного отца не осталось ничего, кроме титула.