Стоим на страже
Шрифт:
И когда Сергей Митрофанович закончил песню, она притиснула его к себе, торопливо пробежала губами по его побитым сединою волосам, по лбу, по глазам, по лицу, трепеща вся от благодарности за то, что он есть. Живые волоски на его лице покалывали губы, рождая чувство уверенности, что он и навечно будет с нею.
— Захмелел я что-то, мать, совсем, — тихо сказал Сергей Митрофанович. — Пора костям на место. Сладкого помаленьку, горького-не до слез.
— Еще тую. Про нас с тобой.
— А-а, про нас? Ну, давай про нас.
Ясным ли днем ИлиИ снова увидел Сергей Митрофанович перед собой стриженых ребят, нарядную, зареванную девчушку, бегущую за вагоном. Эта песня была и про них, только еще вступающих в жизнь, не умеющих защититься от разлук, горя и бед.
Старухи на завалине слушали и сморкались. Панина мать распевно и жалостно рассказывала в который уж раз:
— В ансамблю его звали, в хор, а он, простофиля, не дал согласия.
— Да и то посуди, кума: если бы все по асаблям да по хорам, кому бы тогда воевать да робить?
— Неправильные твои слова, Анкудиновна. Воевать и робить каждый человек может. А талан богом даден. Зачем он даден? Для дела даден. На утешенье страждущих…
— И-и, голуба-Лизавета, талан у каждого человека есть, да распоряженье на него не выдано.
— Мели!
— Чего мели?! Чего мели?! Если уж никаких способностей нету, один талан — делать другим людям добро — все одно есть. Да вот пользуются этим таланом не все. Ой не все!
— И то правда. Вот у меня талан был — детей рожать…
— Этих таланов у нас у всех излишек.
— Не скажи. Вон Панька-то…
— А чего Панька? Яловая, что ли? В ей изъян? В ей?! — взъелась Панина мать.
— Тише, бабы, слухайте.
Но песня уже кончилась. Просудачили ее старухи. Они подождали еще, позевали и, которые крестясь, а которые просто так, разошлись по домам.
На поселок опустилась ночь. Из низины, от речки и прудка, по ложкам тянуло изморозью, и скоро на траве выступил иней. Он начал пятнать огороды, отаву на покосах, крыши домов. Покорно стояли недвижные леса, и цепенел на них последний лист.
Шорохом и звоном наполнится утром лес, а пока над поселком плыло темное небо с яркими, игластыми звездами. Такие звезды бывают лишь осенями, вызревшие, еще не остывшие от лета. Покой был на земле. Спал поселок. Спали люди. И где-то в чужой стороне вечным сном спал орудийный расчет, много орудийных расчетов. Из тлеющих солдатских тел выпадывали осколки, и, звякая по костям, скатывались они в темное нутро земли.
Отяжеленная металлом и кровью многих войн, земля безропотно принимала осколки, глушила отзвуки битв собою.
Владимир Карпов
НАТЯНУТЫЙ ШНУР
Рассказ
Телеграмма была «срочная». Содержание личное, не служебное, но генерал разрешил снять майора Лобачева с боевого дежурства.
За годы своей уже не малой службы в ракетных войсках Алексей Лобачев еще не знал случая, чтобы кого-то до срока сменяли с боевого дежурства. «Что там стряслось?» — думал майор, поднимаясь в небольшом металлическом лифте из глубины земли. Лифт клацал на стыках и быстро несся вверх. Как это было уже много раз прежде, Алексей все явственнее ощущал приближение наземной жизни. Это ощущение рождалось от удаляющейся мертвой тишины. Она оставалась там,
Пройдя гулкими галереями, где стук каблуков отлетал от бетонных стен с щелканьем бильярдных шаров, майор несколько раз останавливался перед массивными железными дверями-люками и устройством, похожим на самый обыкновенный телефонный диск, набирал известный ему шифр. Тяжелые двери, словно в фильме-сказке, медленно и покорно раскрывались перед ним и закрывались за его спиной.
Выйдя на поверхность, майор сощурился от дневного света и вдохнул полной грудью вкусный живой воздух. Это была не стерильная смесь для дыхания, которую вырабатывают там, внизу, кондиционеры, а плотный, пропитанный земным ароматом, полный жизни настоящий воздух. Явственнее других проступал дух прошлогодней опавшей хвои, нагретой теплом земли, а поверх этого духа, оттесняя его, тек терпкий, смолянистый запах свежей хвои, той, что жила на деревьях и млела в солнечном согреве. А внизу, не смешиваясь с этим хвойным настоем, тянул сладковатый душок гниющих пней, павших деревьев и грибов, которые прятались где-то здесь же, в травах.
Лобачев окинул взором знакомые поля и тайгу, и его слух уловил неслышную тем, кто постоянно живет здесь, на поверхности, музыку земной жизни. Какой-нибудь горожанин назвал бы эти места глухоманью, царством тишины, а для майора, вышедшего из недр, эта тишина состояла из множества очень ясных и громких звуков: дышал ветер, шелестели листвой ближние деревья, причем каждое по-своему — березка шелковисто, дубы словно кожу перебирали, а весь лес гудел глухим могучим гулом. Рассекая воздух крыльями, пролетали птицы. Рядом жужжали комары, чуть подальше плескалась в ручье вода, а совсем далеко — но после подземной тишины для майора казалось просто оглушительно, словно деревянной колотушкой, — долбил дерево дятел. Все эти звуки Лобачев слышал будто усиленными какой-то невидимой стереосистемой.
В штабе вручили телеграмму. Всего четыре слова: «Приезжай отец умирает мама».
И сразу будто все сорвалось с мест и закружилось, майор не ходил шагом — бегал. Когда человек умирает, надо к нему непременно успеть. Все это понимают. Рапорт командиру части. Тот быстро наискось резолюцию: «Разрешаю». Сказал одно слово: «Езжайте!» Штабные тоже все бегом: «В два мига соорудим, товарищ майор!» Отстучали отпускной билет на машинке, учинили подпись, печать — все готово. На квартире, пока бросал в чемоданчик какие-то вещи, объяснил жене, Ане, куда и почему спешит. «Ох, как же так неожиданно!» А смерть всегда приходит неожиданно.
В вертолете отдышался. Пролетая над деревьями, которые сверху были похожи на зеленые одуванчики, над бездорожными холмами и болотами, Алексей подумал: «Хорошо, что у нас такой транспорт, каким-нибудь старым — лошадьми или автомашиной — с «точки» домой добрался бы уже после похорон. Хотя и сейчас успею ли?»
Так неожиданно и стремительно началась эта поездка…
И вот, после всей этой спешки, девять долгих, однообразных дней Алексей дома. Отец — Кузьма Петрович — лежит совсем непохожий на умирающего, лицо будто с курортным загаром, глаза живые, полные беспокойного света. Алексей знал, отец ни разу не был в санатории у моря, это в своем цеху он так прокалился.