Стоим на страже

Астафьев Виктор Петрович

Янов успел подумать, что три минуты будут длиться долго, целую вечность, и хотя ему представлялось, что он человек уже посторонний, все, что делается здесь, касается его постольку, поскольку — еще неизвестно, потребуется ли его мнение, возникнет ли такая нужда, — он, однако, ощутил: общее напряжение сжало его тисками, сломав, выходит, его прежнюю хрупкую защитительную преграду… Он стал думать о программе испытания, она была напряженной и жесткой, те ракеты, которые сейчас точками медленно двигались по экрану, — лишь первая волна, предполагаются разные сложные варианты налетов; и Янов вновь с удовлетворением отметил: такого испытания

потребовал генерал Купрасов… «Что ж, проявил настойчивость, понимание и, выходит… зрелость. Так что сомнения твои…»

— До пуска одна минута! До пуска одна минута!

Нет, он недовершил мысли: сейчас будто разом с этим веским докладом, с зажегшимся на вертикальной панели зеленым табло каким-то моментальным ураганом из сознания Янова вымело все; он нечего не испытывал, лишь видел зеленое, точно циклопический глаз, табло, видел, как тонкая секундная стрелка на круглых часах пульта, подрагивая, скользила по кругу циферблата, и, кажется, где-то в самой голове, резонируя, металлически отстукивал метроном…

— Пуск! Пуск! Пуск!

Поворачиваясь всем корпусом к экранам, Янов передвинул и отечные, затяжелевшие ноги; по круглому выпуклому полю бежали, прочерчивая белые траектории, точки, они бежали стремительно навстречу тем другим, которые Янов видел раньше, и сантиметры на экране, разделявшие их, убывали на глазах катастрофически. Сейчас Янова занимали лишь вот эти сокращавшиеся, съедавшиеся сантиметры — они таили в себе все: удачу, беду, успех, поражение…

Точно изолировавшись от всего, не зная и не представляя, что делали теперь другие на КП, Янов ждал момента, когда точки встретятся, сольются, — это будет тот самый момент, которого они ждут, ради которого они сидят тут, ради которого многие годы люди трудились, горели в поисках, терпели лишения. И он, как ни напрягался, как ни ждал мига, как ни старался увидеть это слияние и мысленно подталкивал, подстегивал время, он все же его не заметил; Янова заставили вздрогнуть доклады, взметнувшиеся один за другим:

— Первая — встреча! Вторая — встреча!

Он уже не слышал иных докладов, не видел экрана — все растеклось перед глазами, и, оглушенный наплывшими чувствами, щемящей и щекотной теплотой, сдавившей горло, не желая, чтоб видели его, как он думал, старческие проявления, ругая себя в душе, Янов поднялся, не замеченный никем — а может, ему так только показалось, — пошел за штору, на выход из командного пункта.

Юрий Стрехнин

ПРИКАЗ ОЖИДАЕТСЯ

Рассказ

Медь оркестра заполняет все вокруг величавой мелодией «Интернационала». «И если гром великий грянет…» — громово взывают трубы, и я чувствую, как твердеет рука, поднятая к фуражке. Память рисует белое снежное поле с темными пятнами свежих воронок, траншею, в которой мы стоим, готовые к атаке, яростный грохот батарей позади, только что начавших артподготовку, а где-то в глубине моего существа, в самой сокровенной глубине, звучит: «Это есть наш последний…»

Митинг окончен, но мы не уходим с трибуны: праздник продолжается. Сегодня — годовщина освобождения города от фашистов.

Рядом со мной стоит, чуть сутулясь, полноватый человек в форме полковника. На его висках — серебро седины, на кителе — широкая колодка орденских планок. Это бывший командир дивизии, освободившей город. Рядом с ним несколько пожилых людей в штатском —

ветераны дивизии. Они приехали на праздник из разных мест.

В мелодию оркестра вплетаются поющие молодые голоса. Люди заполнили небольшую площадь при въезде в городок — в нем центр начинается близ окраины, где в крутых скалистых берегах лихо, в пене, скачет по камням бегущая с гор речка.

Где-то здесь, в толпе, мой сын Володька. В начале митинга я видел его — он стоял рядом со своей подругой Фаей, особой весьма серьезной, и друзьями-одноклассниками. Все они две недели назад окончили десятилетку.

Становится немного грустно от мысли о скорой разлуке с Володькой. Грустно и тревожно: сын, не без моего влияния давно решивший стать военным и готовившийся поступать в училище, по окончании школы вдруг заколебался. Сумеет ли сделать правильный выбор?

Человек не может разделиться в своих чувствах. Тайная досада, что гложет меня теперь, — не только досада отца. Политработник имеет дело с людьми. Помогать им лучше, целесообразнее устраивать жизнь — такая уж наша профессия. Иное слово твое, сказанное тоном дружеского убеждения, всю судьбу человеческую повернет. Боевые офицеры с седыми висками ищут у тебя совета, а вот с семнадцатилетним парнем, собственным сыном, осечка получается. И начинает точить душу сомнение: а что, полковник Демин, если на других действует не всегда только логика твоя и правота, а и положение, власть начальника политотдела?.. Ох, Володька, задаешь ты отцу задачу…

— Слава нашим героям-партизанам! — гремит усиленный репродуктором голос.

С главной улицы, к мосту, приближается колонна пожилых людей, одетых по-походному. Представляю, как громко бьются сейчас сердца в этой колонне, как застилает людям глаза светлая слеза воспоминаний. Партизаны отбили у гитлеровцев мост, ведущий в город, и удерживали его до подхода наших войск…

На той стороне реки из-за одетого лесом холма взлетают разноцветные ракеты. Еще не погасли в небе последние искры, а на шоссе за рекой возникают бронетранспортеры, на головном плещется большой красный флаг. Бронетранспортеры тормозят, не дойдя до моста, с них резво спрыгивают солдаты в касках, с автоматами в руках, бегут к мосту — полное впечатление атаки…

Кто-то трогает меня за локоть. Я оборачиваюсь: наш комдив.

— Дело есть, срочное! — вполголоса говорит он. — Извинитесь, и поехали…

Через минуту мы сидим в «Волге» комдива. Он, оказывается, только что из штаба округа, куда его вызывали. Зная, где я нахожусь, заехал по пути.

Комдив молчит, — выходит, дело серьезное, если не говорит при шофере. Лишь в кабинете, послав за начальником штаба, объявляет мне:

— Иван Васильевич, приказано быть в готовности к учениям. Могут поднять в любой час. Так что оповестите своих политотдельцев…

Это было вчера. Но приказа о выходе на учения пока еще нет. Мы ждем его.

Только что я вернулся домой из самого дальнего полка. Уже поздно, но спать не хочется. Выхожу на крылечко, сажусь на верхнюю ступеньку. Свежесть и тишина… Может быть, эту ночь придется провести на марше, глотая пыль, взбитую множеством машин…

Тихо скрипнула калитка. Сын… Медленно идет по дорожке к крыльцу.

— Пап? — удивляется он, подойдя. — Ты чего не спишь?

Володька садится рядом со мной, тянется к карману, видно, за сигаретами, но, спохватившись, задерживает руку.