Стоим на страже
Шрифт:
— Вольно, вольно, Ганин… Продолжайте.
— Денек-то какой, товарищ капитан, а?! Как по заказу! — не выдержал Ганин. И, чувствуя, что губы сами собой растягиваются в улыбку, выпалил: — На всю ведь жизнь этот день запомнится!..
Капитан помолчал, усмехаясь и пристально глядя на него. Казалось, он не очень-то одобрял Ганина.
— Сегодня, значит, домой? И по такому случаю — зарядка за полчаса до подъема?
— Так точно! — весело отозвался Ганин, не обращая внимания на усмешку капитана. — Не спится!..
В руках у командира он заметил этюдник и быстро сообразил:
— Мундир готов? Лычки на месте, товарищ ефрейтор? — поинтересовался, все так же щуря глаза, капитан.
— Еще бы! — немного даже удивился Ганин. — Они у меня всегда на месте! А вы восход писать ходили, товарищ капитан?
Командир батареи уже направлялся к казарме.
— Любознательный ты человек, Ганин, — сказал он, и по тону было ясно, что говорит капитан с улыбкой. — Обо всем-то тебе доложи.
«Конечно же восход писал!» — отчего-то с восторгом подумал Леша. И ему вспомнилось, как он впервые увидел капитана на этюдах.
Тогда — случилось это в самом начале службы, когда Ганин, робкий салажонок, только что прибывший из «карантина», стал батарейным писарем, — как раз тогда капитана Асабина неожиданно (было воскресенье) вызвали в штаб части. Старшина батареи прапорщик Паливода сказал своему новому писарю, критически оглядывая его топорщащееся «хабэ» и всю нескладную фигуру:
— Хоздвор знаете где? Как раз за ним, в лесочке на поляне, и найдете капитана… И чтоб мигом. Одна нога здесь, другая… Выправки, выправки больше, вы ж солдат, а не мокрая курица!
Ганину можно было и не говорить насчет расторопности — он и так был рад вырваться из душной канцелярии, от всех этих списков личного состава, от ведомостей и расписаний. И сейчас он еще помнит, как бежал к хоздвору, и даже мысли свои тогдашние помнит. А мысли были невеселые.
Нет, совсем не такой представлял себе Леша службу! До армии он учился в культпросветтехникуме и, находясь все время среди девчонок, чувствовал томящую необходимость быть настоящим мужчиной. Он стал заниматься боксом, однако его нос оказался слишком слабым для таких испытаний, и из секции пришлось уйти. Даже если бы этого не случилось, Ганину вскоре надоела бы условность спорта. Душа его жаждала настоящих трудностей. И все надежды он возлагал на службу в армии. Его дед был офицером в отставке, фронтовиком, и Леша с детства наслышался рассказов о форсировании Днепра, о взятии Будапешта и о других, далеко не столь известных, но не менее трудных боях. Ему и его младшему брату Диме эти рассказы казались чудесней сказок. Вот поэтому-то, видимо, и появилось стремление проверить себя как человека армией. Хотелось знать, чего ты стоишь.
Но в подразделении Ганина назначили писарем. «Везет человеку, — поговаривал кое-кто из ребят, которые вместе с ним призывались. — Мы — в поле, мерзнуть и мокнуть, а он — транспаранты писать!»
Однако сам Леша не считал, что ему повезло. Наоборот. Рушилась его мечта о трудных, но очень нужных переходах, о точном выстреле на полигоне, от которого радостно распирает грудь, о кружке воды, вынесенной ему, усталому и пропыленному, миловидной
Поляна открылась неожиданно. Только метров за двадцать до нее замелькали меж прямых сумрачных сосен зелень травы, яркие пятна солнца, бойкая пестрота цветов. И воздух здесь был особый: неподвижный, теплый, пахучий.
Почти в центре поляны спиной к Ганину сидел капитан Асабин и, пристально поглядывая перед собой, писал пейзаж. Он не слышал, как подошел Леша — трава глушила шаги, — и продолжал работать. Леша рассмотрел почти готовую акварель с краем леса, что напротив, и частью поляны перед ним. Лес был темен и строг, а солнечная поляна на его фоне выглядела безмятежной, светлой, и цветы в траве светились ярко и празднично… И казалось, что не быть поляне такой умиротворенной, если лес не будет суров и молчалив.
Ганин сам немного рисовал и потому сразу понял, что перед ним настоящая работа. Он забыл о том, зачем его сюда прислали, и стоял, подавшись вперед, к акварели.
— Здорово! — вырвалось у него.
Капитан оглянулся.
— А что здесь делает батарейный Нестор?
В неслужебное время капитан бывал весел и слегка ироничен в обращении.
— Товарищ капитан!.. — восторженно начал Ганин, но тут же вспомнил, зачем он здесь, старшинское «чтоб мигом», и упавшим голосом закончил: — Вас в штаб вызывают…
— М-м… Жаль! — Капитан откинулся и, прежде чем встать, еще раз искоса взглянул на этюдник. — Весьма сожалительно! Полчасика бы еще…
— Товарищ капитан, — спросил Ганин, — а вы давно живописью увлекаетесь?
— Ну как… С детства, наверно.
— Почему же пошли в военное училище? Вам ведь в Суриковское надо.
Капитан закрыл этюдник. Помолчал.
— С сорок первого по сорок четвертый год наша семья жила в Белоруссии, — сказал он наконец.
Ганин ждал, что последует дальше, но капитан молчал.
— Ну и что?
— А вы подумайте, — негромко ответил капитан.
«Ладно, — размышлял Ганин, шагая чуть позади капитана и неся его складной стульчик. — Ладно, жила семья Асабиных в Белоруссии, и как раз во время войны. Натерпелись от фашистов. Конечно, понятно желание, чтобы никогда такое не повторилось. Ну так что же, из-за этого нельзя становиться художником?.. Неужели нет людей, которым не надо ничем жертвовать и которые будут прекрасными офицерами? Зачем самому-то, когда у тебя талант?!»
Они шли мимо хоздвора, и добродушная буренка пялила из-за ограды на них глаза. Ганин глянул на ее бестолковую морду и опять почувствовал обиду.
— Товарищ капитан! — обратился он к командиру. — Переведите меня в расчет. В любой. Кем угодно!.. — Он умоляюще смотрел на капитана.
Капитан все так же размеренно шагал впереди.
— Рядовой Ганин, у кого в батарее лучше всех почерк?
Леша опустил голову и нехотя, будто его уличали в чем-то недостойном, буркнул:
— Ну, у меня…