Стоим на страже
Шрифт:
Страх исчез, мысли четкие, обостренные.
Несколько вдохов! Это так много — несколько вдохов!
Ножом разрезаю ремни поясных грузов.
Несколько вдохов!
Обрезаю шнур сигнального поплавка.
Сразу над головой застучали моторы. Это катера, заметив неладное, спешат на помощь.
Кажется, последний вдох.
Прикрыв рот языком, медленно высасываю из булькающего мешка последние воздушные крохи.
Все, больше вдоха не будет.
Нащупываю на спасательном поясе кольцо. Резко поворачиваю его. Глухой щелчок. Резиновый пояс шипит, раздувается…
Спиной
Вдоха не будет!
Медленно, очень медленно коряга вылезает из песка. Руки дрожат от напряжения, подламываются.
Над головой стучат моторы.
Еще, еще немного!
В глазах плывут белые блюдца.
Вдоха не будет.
Вырываюсь из плена. Толчок ногой в дно и… понимаю, что это конец. Ремни поясных грузов зацепились за аппарат и намертво приковали меня к подводной коряге. Я беспомощно повис над ней на раздувшемся спасательном поясе.
Эти короткие секунды я запомнил потом надолго. И вспоминаю их всегда с внутренним удовлетворением. Черт возьми, я выдержал этот экзамен на самообладание, не дал заполнить себя черному ужасу, не потерял контроля над своими действиями. Я боролся до последнего мгновения.
Вот почему Тропникова я считаю своим спасителем наполовину. Когда сверкнул его водолазный нож и сильные руки швырнули меня вверх, из груди моей вырвался последний выдох. Но, мне кажется, не подоспей Алексей, я еще поборолся бы, поупирался бы…
За этот экзамен по автономному хождению под водой я единственный получил тогда оценку «плохо».
Виктор Пшеничников
ВСТРЕЧА
Рассказ
Он один знал, что дошел до предела, до мертвой точки, за которой и пространство, и время теряли всякий смысл. Пройденное им только что пространство и покоренное с таким трудом время. Теперь время как бы в отместку само покоряло его, и видимое впереди пространство сокращалось до пяти, максимум десяти последних жалких шагов, которые Чупров еще в состоянии был одолеть. Дальше был мрак, темнота, неизвестность.
Лейтенант Апраксин и остальные солдаты все так же, не сбавляя темпа, бежали следом, Чупров слышал за спиной частый топот их сапог, на который земля отзывалась внятным протяжным гудом. Но дробный этот, сам по себе энергичный звук уже не подхлестывал солдата, как прежде, не торопил вперед, словно был услышан кем-то другим и относился к кому-то другому, постороннему, случайно оказавшемуся на границе в момент преследования нарушителя.
Устремляясь вперед уже по инерции, а не усилием воли, Чупров лишь боялся, что упадет у всех на виду, так и не дотянув до цели, и эта вынужденная задержка из-за возни с ним смажет все предыдущее, остановит, а то и сведет на нет так хорошо начавшийся темп погони.
Ныла онемевшая кисть руки, туго захлестнутая ременной петлей собачьего поводка — Цеза работала на совесть; ноги жестоко сводило судорогой, будто Чупров стоял не на раскаленном солнцем каменистом гребне, а плыл в ледяной воде. А в голове, пробиваясь сквозь охватившую тело боль, жило и вырастало позорное, унизительное: «Все… Больше не могу… Ноги… Подъем не осилю».
До его
Солдат интуитивно отпрянул в сторону, и осыпь сползла уже у него за спиной, не задела.
Из всего разнообразия звуков Чупров ясно слышал только один — сдавленный звук собственного дыхания, больше похожий на свист дырявой гармони, тугое шипенье, словно горло перехватили веревкой. Окружающее теряло первоначальные свои очертания, расплывалось и уходило вовсе, сужая мир до крошечного каменистого пятачка, на котором существовали лишь он да преданная ему розыскная собака Цеза, вместе с Чупровым проделавшая столь долгий, изнурительный путь.
Все-таки его вовлекло, затянуло в новую осыпь, опрокинуло. Уже падая, физически ощущая неотвратимую близость земли, ее жесткую твердь и пыль, Чупров по-прежнему не верил, что все это происходило именно с ним: что в какой-то момент заложило уши, вокруг образовалась пустота, тугая и равнодушная, ноги подломились, будто соломенные, и он провалился в эту пустоту, как в бездонный душный колодец…
Его снесло на гребне осыпи недалеко, развернуло и прижало к выщербленному прохладному валуну. А Чупрову казалось, что это он достиг наконец желанного колодезного дна, прервавшего его тягучий безвольный полет.
Почему внезапно ему подумалось про весну и даже как будто навеяло свежие ее запахи? Этого он не знал. Бочком притиснутый к валуну, беспамятно и спокойно лежа в его углублении, словно и впрямь на дне колодца, Чупров пристальней пригляделся к порхающим вокруг существам и с удивлением вдруг признал, обнаружил в них настоящих пчел, теплых и мохнатых. Он протянул руку, чтобы для большей достоверности потрогать одну из них, однако вместо руки у него из-под куртки простерлось невесомое слюдяное крылышко, затрепетавшее на слабом ветру, потом выпросталось второе, и Чупрова, вмиг странно уменьшившегося, подхватило этим легким ласковым ветерком, подняло над удушливым срубом колодца, а опустило далеко-далеко отсюда, в маленьком солнечном городке под Калининградом, на диво напоминавшем его родной приграничный Багратионовск, где Чупров рос, — опустило как раз перед бюстом великого полководца, на площади…
Плотный мрак по-прежнему окружал Чупрова. И так продолжалось долго. Но потом впереди прояснилось, и в светлом прогале высветилось до боли знакомое лицо запыхавшегося начальника заставы лейтенанта Апраксина, и Чупров потянулся было к низко склоненному над ним озабоченному лицу офицера, будто услышал знакомую короткую команду «Подъем!..» и немедленно готов был ее исполнить. Однако уже через мгновение молочный туман скрыл от глаз отчетливое это видение. Но оставался крепкой связью с реальным миром встревоженный голос Апраксина: