Стоим на страже
Шрифт:
И, повернувшись лицом к роте, добавил:
— Солдаты! На пути продвижения роты зона заражения отравляющими веществами глубиной в два километра. Рота, бегом…
— Я же говорил, что десерт привезли, — повторил Туз, расстегивая сумку с противогазом.
— Взвод! Проверить наличие клапанов! — скомандовал Гурьев.
Он видел, как из машины комбата вылетали дымящиеся шашки хлорпикрина. Хлорпикрин не отравит, но вызовет кашель до тошноты, и слезы побегут в три ручья.
— Газы! — кричит Хмель и сам выхватывает из сумки противогаз.
Гуп-гуп-гуп — громыхают многие десятки сапог. Душно.
— Рота, в линию взводов!
Гуп-гуп-гуп! Гремят сапоги, бряцает оружие.
— Взво-о-од, в линию отделе-е-ений…
— Впере-е-е-ед!
Та-тах, та-тах, та-тах, та-тах!.. Бух-трах! — взрывпакеты.
— Ура!
— Командир! На горке кухня дымит! — сдирая с взъерошенной головы противогаз, ухмыляется Туз…
Да, кухня. Но никто почему-то не идет к ней. Все бегут к большим железным термосам, в них вода, если можно назвать водой это горькое коричневое варево из верблюжьей колючки. О, какое блаженство напиться вдоволь и наполнить пустую флягу. На лицах улыбки, будто выпит божественный нектар, будто на земле во всех колодцах нет ничего, кроме этого теплого, мутного отвара, предохраняющего от инфекционных заболеваний. Вода… Вода… Лишь после того, как будет утолена жажда, парни начнут греметь котелками, выстраиваясь в очередь у походной кухни. Черпак Дочкина, всеобщего любимца, батальонного повара, проворен и меток. «Щи да каша — пища наша».
— А знаешь, Серега, я, когда в полку продукты получал, видел твоего Корнышева. Довольный такой сидит в чайной, томатный сок пьет. Танечке памирские пейзажи описывает: «Хороши горы с высоты птичьего полета». — Ложки на минуту умолкают, замирают на полном ходу челюсти, кто-то закашлялся… — И еще одну новость могу сообщить: прапорщик Аксаков сказал, что пом-полка приказал перевести Корнышева в другое подразделение, он теперь отпрыгался…
Гурьев знает, что о Корнышеве никто больше не вспомнит ни злого, ни доброго. Он будет забыт: и нет ничего страшнее этого не предусмотренного дисциплинарным уставом наказания.
— Рота-а! Закончить обед, приготовиться к построению…
И опять бряцает оружие, шуршат пучки травы, отирая со стенок котелков самую память о привале, обеде.
— Становись!
— Сережа, дай дернуть разок. — Туз жадно затягивается и бежит в строй.
— Шагом!..
— Как же шагом… Небось жирок завяжется.
До Кара-Четао, где роте предстоит занять оборону, километров тридцать.
Гуп-гуп — гремят сапоги. Гуп-гуп-гуп.
— Противник слева, к бою! Воздух.
«Дома сейчас тепло. Арбузы, наверное, поспели. И дыни. Здесь, конечно, дыни покрупнее, но наши куда слаще…» На марш-броске мысли о доме помогали как нигде. Если в карауле или в наряде они вызывали острые приступы ностальгии, то на учениях от них становилось легче, картины, подаренные памятью, отвлекали от однообразных, пустых пейзажей, где на десятки километров нет ни единого деревца.
А белое солнце понемногу скатывалось к горизонту. «Должно быть, скоро дойдем до места. Конечно, с саперной лопатой в руках, один на один с проросшей каменными жилами высушенной землей — отдых весьма сомнительный, но все-таки… И может быть, к утру удастся немного поспать».
— Шагом!
Хмель улыбался. Его сверкающие
— Гвардейцы, нам остается пройти два с половиной километра. Там отдохнем. Нужен последний рывок.
Гурьев подошел к радисту и стал снимать с него рацию.
— Отдохни, земляк. Поносил, дай другому.
Тот лишь благодарно кивнул. «Скоро дойдем, — думал Гурьев. — Ребята идут хорошо. Саидов только прихрамывает да Березовский отстал. Но в целом взвод идет хорошо. Дойдем».
Солнце уже садилось, зависнув над самой вершиной хребта, залило облака и снежные шапки гор розовым, так что, где кончаются горы и начинается небо, понять было невозможно. Воздух стал свежее, сгущались сумерки.
— Сто-о-о-ой! — разнеслась команда ротного по круглому, густо поросшему верблюжьей колючкой склону. В считанные минуты вечер заполнил все у подножия хребта вязкой и густой, как вакса, темью. Тишину нарушал лишь скрежет саперок, глухие размеренные удары, недовольный шорох растревоженной глины и сопение солдат, вгрызающихся в монолит склона. Работа шла быстро. Гурьев закончил свой одиночный окоп и начал рыть ход сообщения к пулеметчику Паршину.
— Ну что, гвардия, припотели? Перекур!
Гурьев выпрыгнул из окопа, отряхнул глину с колен и, вытерев подкладкой берета потный лоб, достал сигареты.
— Закурим, славяне, — хмыкнул Туз, протягивая Саидову пачку «Памира». — Я бы на месте администрации табачной фабрики имени Абидовой украшал пачку не этим праздногуляющим туристом, а потным десантником в берете с саперной лопатой в зубах. Саидов, ты ведь из Ташкента? Будешь в отпуске, зайди к землякам, внеси коррективы.
— Пусть сначала портянки мотать научится, а потом об отпуске мечтает. Всю пятку себе раскурочил, — пробубнил молчаливый Марюгин.
«Это моя вина», — подумал Гурьев. Для него, выросшего в шахтерской семье и отработавшего полгода в шахте, наматывание портянок не представляло никакого труда. И подчиненных он учил этому с первого дня службы в полку. А здесь промашка вышла, проглядел Саидова. Гранатометчик он неплохой, а портянки наматывать не научился. Нога в портянке должна быть как куколка. «Ничего, наверстаем, есть еще время».
— Мужики, тут на верхотуре верблюд пасется. — К курящим подсел сержант Сухенко.
Гурьев оглянулся и различил в темноте шлепающего по сухой глинистой прогалине верблюда.
— Седай! — заорал Сухенко и легко вскочил на спину оторопевшему животному. — Туз, а на нем и до дому можно ехать, на дембель… Гы-гы…
Но верблюд явно не собирался везти командира второго отделения сержанта Сухенко в сторону столицы Украины. Его изумление, столь робкое вначале, переросло в гнев, верблюд пытался ухватить зубами сапог бесцеремонно взобравшегося на него всадника. Сухенко отбивался ногой.
— Ах ты образина! Гвардейца-десантника везти не хочешь? Но, цоб-цобе!
Верблюд вытянул шею и издал хриплый булькающий звук, похожий на те, которые производит раковина, втягивая остатки воды.