Стократ
Шрифт:
Рядом с камнем ровно, в ряд, располагались вещи, подобранные из пепла.
Оплавленный кусок металла с невиданным узором. Стократ точно знал, что в узоре есть смысл, но знал и то, что прочитать его не сумеет.
Прозрачный осколок шлема без прорезей. Когда существа начали палить друг в друга из своего мощного оружия, их шлемы рассыпались осколками, будто горшки.
Пряжка чужой одежды. Единственный понятный предмет.
Еще оплавленные части целого, закопченные обрывки целого, кусочки мозаики, которую не сложить слабым человеческим разумом. Создания в чешуйчатых
Стократ посмотрел в небо. Звезды сияли в вышине, недоступные, неподвижные. С чего им вздумалось воевать? Неужели так тесно на небе?
Кем были создания в прозрачных шлемах? Чего хотели? Зачем явились?
– И ничего этого я никогда не узнаю, – сказал он с горечью, завершая цепочку невысказанных, и даже не продуманных до конца мыслей.
Он завязал ткань узлом – уголок к уголку – и опустил в самый глубокий омут, который был в этом озере.
III
– Я никогда не слышала этой истории, – сказала старуха и пошевелила палкой в костре. – Странно.
– Разве ты знаешь все, что когда-то происходило в Мире?
– Я не знаю всего, – она была явно чем-то обеспокоена. – Но… Хорошо, допустим, очевидцы не были особенно разговорчивы, и не рассказывали эту историю другим, и не пересказывали, придумывая от себя, и собиратели знаний из Высокой Школы не записывали ее на бумаге и не передавали в архив… Ты прав, всякое бывает, истории теряются, но мы не о том говорим…
Она посмотрела сквозь костер тревожно и требовательно:
– Может быть, девочке сшить крепкую сорочку? Надеть на нее кольчугу из легкой и прочной стали, чтобы ни острый камень, ни сучок…
– Восьмилетнюю девочку обрядить в кольчугу?
Старуха закусила темную сухую губу:
– Она растет… Кольчуга не поможет. Когда сама она, и все вокруг, узнают о ней правду…
– Вот этого я и боюсь, – сказал Стократ. – И говорю себе: лучше я буду держать ее взаперти, чем другие, расчетливые или жестокие, или глупые, или все сразу. Лучше я буду оборачивать ее ватой, чем властитель Гран станет жечь и колоть, чтобы свести счеты с соседями.
– Лучше? – тихо спросила старуха.
Стократ сжал кулаки:
– А что делать? Ну вот что?!
И они снова замолчали, и молчали очень долго.
– Мир мерцает, будто солнце на поверхности воды, – сказала старуха. – Струится, как туман или зыбкий песок. Раньше мне казалось, что, постигая мир, осознавая законы и противоречия, люди способны сделать наше бытие понятным. Плотным, как ткань, твердым, как камень. Определенным, как древесный срез. Теперь я в этом не уверена. Время вытекает сквозь пальцы, жизнь заканчивается… и закончится раньше, чем Обитаемый Мир.
– Тебя это радует?
– Пугает. Я собиралась после смерти прорастать травой, бежать водой, вить гнезда на ветках – я собиралась остаться в Мире. И что теперь?
– Наш мир, может, и не самый лучший, – сказал
Старуха молчала, и смотрела внимательно.
– Это случилось за год до того, как я в первый раз встретил Мир и заснул под вресенем, – сказал Стократ. – Уже отгорели пожары в Лесном Краю, но Вывор был еще цел… Мир шел восемнадцатый год, она жила взаперти, но я не знал об этом и тревожился совсем о других вещах… Слушай.
Глава третья
Язык
– Теперь покажите, чему научились. Того, кто лучше всех справится, буду учить дальше, а остальным – до свидания. Идите сюда, перед всеми открыто позорьтесь или хвалитесь, по заслугам и честь!
– Да уж, по заслугам, – пробормотал под нос унылый Хвощ. – Эх, чувствую, мать мне устроит учение…
Шмель молча поднялся на широкий помост, с которого обычно объявляли новости, а теперь здесь был выставлен стол – широкая доска на двух бочках, с въевшимися пятнами от пивных и винных донышек. Вереницей подтянулись и встали у стола шестеро ребят от двенадцати до шестнадцати, проучившиеся кто год, кто полтора. Шмель занимался меньше всех – восемь месяцев.
– Готовы? – учитель возвысил голос.
– Мастер, я язык обжег, – тихо сказал Плюшка. – И у меня нос сопливый. Нюх потерялся.
– Уходи. Зачем ты мне сдался с сопливым носом.
– Мастер, я просто язык обжег…
– Ну-ка, тихо все!
Толпа, окружавшая помост, притихла. Здесь были друзья и родственники учеников, братья и сестры, соседи и приятели. Отдельно, на вынесенном из трактира кресле, восседал Глаза-и-Уши – личный княжеский советник. Он был немолод и сухощав, прозвище приросло к нему намертво, и настоящего имени никто не помнил.
Матери и отца Шмеля не было, конечно, у помоста. Там, далеко на перевале, они не могут оставить трактир; Шмель поежился. Отец отпустил его учиться с единственным условием: стать мастером, сделаться уважаемым человеком в Макухе. Ремесло языковеда отец не ценил, но положение в обществе – очень.
Все эти восемь месяцев Шмель не думал ни о чем, кроме учебы. Не гулял ни на одном поселковом празднике. Ни разу не просился домой, проведать родных. Тина, дочь хозяина таверны, где Шмелю позволили жить, говорила: этот парень постигает языкознание, будто жених невесту в первую брачную ночь. Шмель не мог судить насчет невесты: он еще не целовался ни с кем. Он учился, как плыл в быстрой воде, боясь остановиться, и вот доплыл до испытания…
Лишь бы не подвел язык.
На столе стояли рядком простые керамические кувшины с узкими горлышками. Учитель поманил пальцем высокого Лопуха, старшего из учеников, уже взрослого:
– Какой?
Выбирать было особенно не из чего – кувшины казались одинаковыми, разве что чистили их в разное время и с разным усердием. Лопух указал на тот, что был с надтреснутой ручкой. Мастер плеснул в стакан густой жидкости тыквенного цвета:
– Пробуй.
Лопух глубоко вздохнул. Принял стакан дрогнувшей рукой, поднес к губам, понюхал, раздувая ноздри. Смочил рот; вся площадь притихла.