Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гейнцельман Анатолий Соломонович

НОКТЮРН

Зажженная среди гостиной лампа. Под нею круглый прадедовский стол. По стенам книги. Старые эстампы. Окно раскрыто. Спит давно шеол. Сверкают звезды, полночи лампады. Медведица воссела на престол. Сентябрьская ночь полна услады. Вверху летучих слышен писк мышей И в речке лягушиные рулады. Мы у стола читаем повестей Средневековых пожелтевший томик, Написанных как будто для детей. Ах, как уютен наш убогий домик! Улыбка не слетает с бледных уст, Как будто на эстраде дачный комик. Вдруг в комнате раздался странный хруст От налетевших будто насекомых, И мир ночной не так уж нем и пуст. Собралось общество давно знакомых, Давно несуществующих теней, Стихиями на родину ведомых. Я поднял руки, как в начале дней, Когда лежал в оплетенной кроватке И ждал объятья матери моей. Но вдруг, как в школьной синенькой тетрадке, Как на наивных фресках у джоттистов, Увидел я миниатюрных, гадких, Крылатых, перепончатых, нечистых, Ушастых, зверомордых бесенят. Как

угорелые они неслышно Кружились подле лампы, как отряд Бесовский, конвоирующий души. Чего они от нас, живых, хотят? – Чур! Не пищать в испуганные уши И не касаться крыльями волос! Мы не греховные и злые души, Не упадем на адский мы откос, Не скатимся в котел смолы кипящей. Чур! С нами укротитель ваш, Христос! – Ты бросилась в покой, вблизи лежащий, И полотенцем начала махать На хоровод, под потолком кружащий. Я ж принялся по­детски хохотать: Так гармоничны были эти тени, Бесшумно так кружилась ночи рать... И никакого не было сомненья, Что нам они не замышляют зла, Что только для моих стихотворений Они влетели в окна без стекла, Что свет дороже им полночной тени И рукопись моя среди стола. Да, мышь летучая для сновидений – Такой же красочный аксессуар, Как томная луна и куст сирени. Спасибо вам, сестрицы, хоть и стар Я вместе с вами уж кружиться в танце, Но дорог мне крылатый ваш кошмар, Как дороги пурпурные паранцы, Парящие в страну моей мечты, Как яркие на солнце померанцы И каменные Дории цветы.

АПОКАЛИПТИЧЕСКИЕ ВСАДНИКИ

Сегодня утром открывая ставни, Я посмотрел тревожно на восток, Откуда враг явиться должен главный, Антихрист сам или его Пророк С исподним воинством, готовым к брани. Но там зари алел лишь лепесток, Да облаков дремали синих длани Среди пинет далекой Валомброзы, Как спящие в прохладной чаще лани. Не видно было никакой угрозы, Но сердце будто бы попало в клещи, И дикие в него впивались розы. Предчувствия казались мне зловещи: Как в водолазном я дышал скафандре, Неумолимо, нежеланно­вещий, Как младший брат трагической Кассандры. И золото роняли мне платаны, И пряно улыбались олеандры. Но озарились горы­великаны, И брызнули лучи, как ореол: Промеж пинет попрятались туманы, И обнажился весь земной шеол, Зашевелилось всё и зашумело, – И Ненависть воссела на престол. И что­то страшное на нас летело, Как облако шуршащей саранчи, Как исполинского дракона тело. Зловещие сверкали там мечи И кованые серебром копыта, И черные клубились епанчи. Но суть была еще вначале скрыта, И я считал обычной непогодой То нашего чудовищного быта. Но вдруг отзывчивою мне природой Был выяснен иероглиф загадки: Из облака с зловещею свободой Четыре тощие совсем лошадки В лазурь скакнули розового утра. Издалека, как в расписной тетрадке, Они блестели в дымке перламутра, Потом всё ближе, явственней для глаза, Кружились по ветру седые кудри. Я знаю их, я три уж видел раза Не на одних картинках их Гольбейна, Когда кровавая пришла зараза. Я видел галопирующих с Рейна Коней из Откровений Иоанна И всадников его в степях идейных. На этот раз, как орды Чингисхана, Они с востока мчались на закат, На берег Атлантического океана. Вот, вот они! Передовой отряд, Четыре всадника, как на погоне, Глазами вещими без глаз глядят. Символы адские на черных бронях... Один из них на седенькой кобыле, И лук и стрелы на его попоне. Другой с мечом, на рыжей кляче в мыле, И в огненной сверкающей броне. А третий с мерою в беззубом рыле На вороном измученном коне. Четвертый был с косою и клепсидрой, И бледный конь его хромал во сне. На головах их были шлемы, митры, А на плечах плащи из гиацинта, Из пламени, из серы... На палитре Словесной нет такого лабиринта, Чтоб всадников исподних описать... Спасенье на вершинах только Пинда. И обнял я руками землю­мать И стал молить ее, чтобы заране Седьмую Ангел оборвал печать И наступило вечное Молчанье!

НА ЭКРАНЕ

Тихо волны на песочек Набегают там в мозгу, Золотой на них листочек Плавает на берегу. Я прислушиваюсь к плеску Меж извилин мозговых, Пены изучаю фреску, – И струится синий стих. Над обрывом сад есть старый, Также у меня в мозгу: Летние исчезли чары, Все деревья там в снегу. Лишь над стенкою у моря Роза красная цветет, Несмотря на смерть и горе, Песни вешние поет. Лепестки ее, как дождик, Падают в морскую грудь, Скалы, как трусливый ежик, Игол поднимают жуть. Волны воют, ветер свищет, Меж извилин мозговых Всё мертво, как на кладбище, – Но струится синий стих. Лепестки меж всех извилин Красные в моем мозгу, И зловеще плачет филин На пустынном берегу.

КРЫЛЬЯ И ЛИЛИИ

В душе моей есть клумба белых кринов, Благоухающих как Божий рай, И Ангелов я вижу исполинов И свой родимый черноморский край, Где я из камышей и иммортелей К лазоревому Боженьке взывал, И мать склонялась над моей постелью, И бушевал у ног понтийский вал. В моем мозгу есть место Божьим детям, Слетающим за лилии стеблем, Гуляющим по терниевым плетям В извилинах с разросшимся плющом. Какое трепетанье белых дланей! Какой загадочный болотный блеск! Какое извиванье синих тканей! Какое завыванье, шорох, плеск! Все Ангелы с полотен Боттичелли Собрались

у меня в больном мозгу, И я взлетаю будто на качели, Как волны на скалистом берегу. Но где ж Мадонна? Подле яслей бедных, Где я, седой, юродивый, лежу, Где из засохших слов тоски наследной Словесные орнаменты нижу. Она кладет ласкающую руку Мне испытующе на бледный лоб, И я, забыв про творческую муку, Гляжу с надеждой в недалекий гроб.

ДРИАДЫ

В платанах с белыми стволами И серебристою листвой, Поддерживающих ветвями Небесный купол голубой, Я вижу строгий храм дорийский С процессией кариатид… Какой в них ритм мусикийский И важный иератичный вид! Сторукие живут дриады В них с обольстительной душой, Зыбясь от солнечной услады Под изумрудной пеленой. С платанами я друг издавний: Лишь заприметят на крыльце, Как реверансом встретят плавным С улыбкой милой на лице. И я воздушным поцелуем Им отвечаю, как тенор, И так мы долго салютуем Друг друга, поднимая взор. Потом, спустившись на аллею, Я обхожу их стройный ряд И шелковую глажу шею Трепещущих от ласк дриад. Деревья все имеют души Бессмертные среди ветвей: Очисть от паутины уши И нежный стан рукой обвей! Любовь ундин полна услады, Заманчив голос их живой, Но, обнимая стан дриады, Уходишь в небо головой!

ВЕЧНОЕ ПЛАМЯ

Вдруг огненные замелькали птицы, Охватывая пламенем копицы И устремляясь, как ракеты, вверх. Оранжевыми всюду языками Огонь разлился между бурьянами, Как заревой природный фейерверк. Вокруг мальчишки пляшут, как индейцы, Играя в немцев и красноармейцев, А пламя алое растет, растет. И сердце стало вдруг опять тревожно, Как будто невозможное возможно И пламя и меня сейчас сожжет. Я птица Феникс, райская Жар­Птица, Я в пламени обязан обновиться И совершенней бытие начать. Бросайте в пламя сорные все травы, Тиранов окровавленные главы, Срывайте с тайн последнюю печать! Костер ваш для седой Жар­Птицы будет, И в возрожденья необычном чуде Увидите вы чудо из чудес. Душа моя – простреленное знамя, Раздуйте, детки, трепетное пламя, Чтобы оно вздымалось до небес. Из пламени поднимется Жар­Птица И снова будет над волной кружиться, Как вечности немеркнущий виссон. На старости я вдруг помолодею, Чтоб посадить тебя, благоговея, В San Miniato на священный трон. Что в том, что временно померкли крылья Мои от яви жуткого бессилья? Ведь броситься я должен на костер, Чтоб ты могла, как некогда, с восторгом Прислушиваться к вечности аккордам, Не опуская с состраданьем взор.

Из «Песен оборотня» (1949 г.) 

НАКАНУНЕ

Всё Движенье, Свет и Сила, Всё бессмертный, мудрый Дух. На треножнике Сивилла Всюду, если ты не глух. И раскрытая могила, И рои стервятных мух. Чрез прогнившие стропила Слышен заревой петух. Небо – пламя, небо – кадмий. Страшный Суд уже настал. В небо попадем иль в ад мы... Души – брызжущий металл, И поем на новый лад мы, Кто души не промотал.

НОВЫЙ МИР

Еще один лихой аккорд, Еще один шальной сонет, Потом уж никого на борт Не примет гаснущий поэт. Довольно из­под масок морд Он выявил на Божий свет. Вся жизнь – засохший натюрморт, Вся жизнь – грядущего завет. Не нужно ничего извне Помимо красок и цветов, Помимо раковин на дне: В груди поэта мир готов, Осознанный в глубоком сне, Мир из нерукотворных слов.

ГДЕ?

Где ветер, что вчера гудел Меж парусами каравелл? Где волны, что вздымались ввысь И к скалам сумрачным неслись? Где чайки, что меж бурных нег Вихрились над волной, как снег? Майоликовый где дельфин, Кувыркавшийся меж пучин? Гарпун ему попал в ребро. Осталось только серебро, Осталось кружево волны, Остались тягостные сны.

ЧЕРНЫЕ КРУЖЕВА

Тумана белые вуали – Видения из гектоплазмы. Манящие исчезли дали, Исчезли солнечные спазмы. Платанов лишь видна аллея Да край сокрывшейся дороги. Асфальт блестит, чуть­чуть синея. Кладбищенские скрылись дроги, Следы оставив, словно рамки Для траурного объявленья. В домах окошки будто ямки Глазные, черепов виденья. И всё ж мои друзья – платаны Глядят веселые в туман, Как на распутьи великаны, И близок вешний уж обман. Лишь я не жажду перемены Из­за завесы никакой: Я знаю, что повсюду стены, И я махнул на всё рукой. Мне эта сказочная дымка Всего дороже в вещем сне, Она, как шапка­невидимка, Рождает призраки во мне. Не нужно ничего иного! Туман молочный и платанов Кусочек кружева живого, И туч недвижные тартаны. Да я, упершийся в преграду Холодного, как лед, стекла, Решающий всё вновь шараду Трагического бытия.