Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гейнцельман Анатолий Соломонович

ПРИБОЙ

Несметный ряд столетий безразличных – С упорной твердостью встречают скалы Гостей лазоревых и неприличных, Бушующих, как пьяные вандалы. Всё пасмурней чело их от лазури, Всё зеленей от бархатистых трав, И всё напрасней ухищренья бури, И пенистый без устали бурав. Какая мысль глубокая в морщинах, Какая скорбь в ввалившихся щеках! Сам Агасфер, блуждающий в сединах, Таких страстей не испытал в веках.

СЕМЯ БЕСПЛОДНОЕ

Поэты то зерно бесплодное, Что

сеятель на камень высеял, И даже, может быть, не сеятель, А вихрь какой­нибудь неведомый: У сеятеля семя полное, Поэты ж – вольница беспутная, Ничем пока не укрощенная. Свободная – она лишь вихрями В пустыне опаленной сеется, И, зацветая, задыхается, Едва утешив очи скорбные. Я брошен вихрем в башню древнюю, Меж гробовыми – в щели – плитами, И там я вырос стеблем шелковым, – Меж сов ученых, вечно заспанных, И мышек легких, перепончатых. И цвел я там десятилетия, Цвету еще, седой, недремлющий, Цвету назло всему столетию, Такому злобному, кровавому, Цвету – грядущего предтечею, Цвету – звездою пустоцветною. 1941

НА ЗЕЛЕНОЙ СКАМЕЙКЕ

Скамья в саду. Над нею купол Из черных кружев. Синева Повсюду, где бы взгляд ни щупал. Ярко­зеленая трава, Головки белые ромашек, Семейка первая скворцов, И слышен щебет резвых пташек, Да плеск фонтана. Песнь без слов. Я очень слаб еще, но руки Твои меня ведут, бодрят, И от хождения по мукам Остался лишь святой обряд. Мне хорошо с тобою в парке, Я снова, как младенец, тих, И благодарен старой Парке, Что мой не перерезан стих. Мы на скамье своей зеленой – Как там на ветке – два скворца: Луч солнца нужен обновленный Нам в утомленные сердца. Мы, как деревьев этих голых Чернеющие кружева, Проснемся от лучей веселых, Зазеленеем, как трава.

ПАУЧОК

Сегодня серо, сыро, жутко, С деревьев каплет на песок. Весна еще – как будто шутка, И первый скрылся мотылек... Вот и лежу опять в постели И изучаю потолок, Где в паутине, как в шинели, Всю зиму дремлет паучок, – Мой друг, таинственный и тихий, Почти бесплотный, как и все Отшельники, поэты, мнихи, Живущие в одной красе. Исчезновеньем, появленьем Своим нежданным по углам Он служит мне предупрежденьем, Приметой верной по утрам. Свирепые всей жизни шутки Развили у меня в уме Прабабушкины предрассудки, И веру странную во тьме. Я верю, например, как дети, Что всякая исчезнет власть, Исчезнут кандалы и плети, И пушек ненасытных пасть...

УТОПИЯ

Верую свято, – хоть все мы однажды Лютыми были зверьми, – Что от духовной спасительной жажды Скоро мы станем людьми. Завтра ль то будет, иль снова столетья В вечности канут мешок, – Кто это знает? Но в век лихолетья Хочется верить часок. Хочется верить, что рухнут границы, Стены, – как жизни труха, Что как привольные будем мы птицы Всюду летать без греха. А между тем, вдоль решетки садовой, Поезд промчался с крестом, – В каждом окошке солдатик суровый, Кто без руки, кто с бинтом...

СЛЕДЫ В ТРАВЕ

Когда меня внезапно на чужбине Охватит вновь смертельная тоска, Я вспоминаю не о Божьем Сыне, Страдающем за нас уже века, За нас, священное поправших Слово, – Я вспоминаю только край родной, Вскормивший нас, как мачеха, сурово, Но незабвенный всё же и святой. И

начинаю, как слепец убогий, Шагать по нем с дубовою клюкой. Все мысленно я исходил дороги, Ища себе, хотя б на миг, покой. И кажется мне, что в траве заметны Еще следы каких­то милых ног, Как будто бы года не безответны, И дождь, и снег следов их смыть не мог. И ноги те – малюсенькие ножки, Какие видел я один лишь раз, – Обутые в парижские сапожки, – С которых я потом не в силах глаз Был свесть, когда они в гробу лежали. И мысленно я припадаю к ним, К следам в траве, – и все мои печали На миг уносит Божий серафим.

БЕСКРЫЛЫЙ АНГЕЛ

Я изнывал, как малодушный, Как маловерный был Фома, И воздух на чужбине душный Меня губил, как ада тьма. Но он с улыбкой лучезарной Про дивный русский мне язык Шептал, – и проходил кошмарный Изгнанья гнет. И Божий лик Я видел в нем – и вдохновлялся, И пел восторженно ему Всё то, что Богу собирался Я спеть – и краю своему.

* * *

До седых волос свободным Жил я в партии такой, Где считалось благородным Быть всегда самим собой, – Быть единственным лишь членом, Думать собственным умом, Не читая, что по стенам Декретируют гуртом.

ЧЕРНЫЙ ВОРОН

Ворон черный! Ворон черный! Ты откуда прилетел? Сколько видел брани вздорной, Сколько страшных мертвых тел! Черный, грузный и зловещий, Пролетел ты у окна, – И впились сильнее клещи В сердце скорбное до дна. Двадцать лет не видел рода Я вороньего нигде, Хоть немало уж народа Погибало здесь в беде. Что ты хочешь от поэта Отходящего? Скажи! Прилетел ты с края света, – Может быть, с родной межи. Видел, может быть, Одессу, На могилах посидел Дорогих, – летал над лесом, Где впервые я запел. Черное, быть может, море Желтым оком отразил, Русского народа горе Граем хриплым осквернил.

КАШТАН

Напротив моего окошка Огромный высится каштан. Закрытая к нему дорожка Ведет через чужой баштан. Как канделябр из малахита, Стоит он пышный и густой, И шапка вся его покрыта Свечьми, как в алтаре престол. Что может быть в саду прекрасней Всесильного богатыря? И чем вокруг него ненастней, Тем больше – мощного царя Он обликом напоминает: Ни шелохнет, ни задрожит, И под собой оберегает Того, кто в сень его бежит. Я также мысленно нередко Скрываюсь у него в тени, Когда угрюмая беседка В угрюмые нужна мне дни.

СОДОМ И ГОМОРРА

Дождик льет. Гниет пшеница На затопленных полях. Прячутся и зверь и птица В гнездах мокрых и в сенях. Холодно, как будто осень – Возвратившись – душит май, Словно недостоин весен Стал полуденный наш край. Но Содома и Гоморры, Боже, Ты б не истребил, Если б праведные взоры Чьи­нибудь во тьме открыл. Мы же все здесь неповинны В совершившемся вокруг, Хоть сгибаем жалко спины, Как толпа голодных слуг. Дождик льет, гниет пшеница На затопленных полях, Мир – печальная темница, Где мы все на костылях Бродим, поднимая взоры, Ожидая каждый час, Что Содома и Гоморры Участь поразит и нас.