Столетнее проклятие
Шрифт:
Едва только Авалон осознала это, она принялась изо всех сил бороться с призраком, который мешал ей жить, как все. Со временем она почти убедила себя, что странные видения и бестелесный голос — всего лишь плод ее воображения, распаленного глупыми предрассудками, которые отравляли все ее детство.
В кошмарах, которые часто мучили ее, призрачный голос обретал в ее сознании облик сказочного чудовища, о котором когда-то рассказывала Авалон нянька, — чудовища с головой льва, козлиным телом и хвостом змеи.
Химера. Уста, выдыхавшие призрачный огонь, глаза, видевшие
Химер не бывает. И ведьм не бывает. То, что время от времени происходит с ней, — занятно, а порой и необъяснимо, но уж никак не сверхъестественно. Признать существование химеры означало бы для Авалон поверить и в то, что она всей душой отвергала, — в нелепую легенду, которой жили и дышали Хэнок Кинкардин и его сородичи, дурацкую веру в пророчество, частью которого, по их мнению, была и сама Авалон.
Нет уж — она не желала быть живым воплощением какой-то там безумной фамильной легенды. Не верит она в пророчество — и никогда не верила.
И все же, как ни цеплялась Авалон за соломинку здравого смысла, ничто не могло изгнать из ее разума непостижимые видения, ничто не помогало уничтожить химеру. А потому Авалон почти всю свою сознательную жизнь притворялась, будто химеры просто не существует.
Хэнок всегда насмехался над ее стараниями.
— Ты принадлежишь проклятию, — часто повторял он. — Не борись с этим, девчонка. Не прячься от того, что суждено. В этом твоя сила.
Авалон не сдавалась. Яростно, упорно, неистово сражалась она с тем, что навязывали ей суеверные бредни Хэнока Кинкардина, упрямо доказывала ему, что у нее есть собственная сила, что ее ничуть не ранят его насмешки. Ее жизнь превратилась в постоянную, безнадежную борьбу. Всем своим существом отвергала она нелепую легенду Кинкардинов, ни минуты не верила в то, что твердили ей день ото дня: дескать, именно ей суждено разрушить тяготеющее над кланом проклятие.
И все это время химера, уютно свернувшись калачиком в самых недрах ее души, безжалостно вторила издевательскому смеху Хэнока.
Авалон очнулась, решительно напомнив себе, что сейчас она не в Шотландии, а в Лондоне, при дворе короля Генриха. Менестрели завели протяжный и печальный мотив, зазвенели лютни, и ясный высокий голос запел об утраченной любви. Авалон приняла у слуги кубок с медом и задумчиво отпила глоток. Слева от нее собрались в кружок пышно разодетые дамы, почти все ее ровесницы. Они шептались, высокомерно поглядывая на Авалон.
«Ненависть, — услышала она шелестящий вздох химеры. — Зависть».
Стены королевской приемной были изукрашены великолепными фресками, в которых явь искусно смешивалась с вымыслом — над рыцарями, королями, святыми парили как ни в чем не бывало сказочные драконы и грифы. Авалон отошла в пустой угол и притворилась, будто разглядывает святого мученика в неизменном терновом венце. Привязанный к столбу, мученик заживо сгорал в огне.
— Вы только поглядите на нее…
У мученика было странно отрешенное лицо. Как будто его ноги и не лизало убийственное пламя.
— Взгляните только, как она кокетничает со всеми подряд. Ей не место при дворе!
— Ей не место в Англии!
Нарисованные языки желтого пламени были острыми, словно наконечники копий. Что ж, святой сполна получил свое искупление. По крайней мере, ему не пришлось быть предметом всеобщих злобных сплетен на королевском балу.
Украдкой глянув через плечо, Авалон обнаружила, что сбившиеся в кружок сплетницы осмелели. Теперь они все громче и злей произносили ее имя и разом вертели головами, чтобы лучше видеть ее.
— Знаете, говорят, что она сумасшедшая!
— И неудивительно, ведь она росла среди шотландцев, а эти дикари хуже скота…
Мгновение Авалон молча смотрела на сплетниц, а потом повернулась и плавно пошла прочь от этой кипящей, неуемной злобы. Взгляды, полные ненависти, летели ей вслед точно копья. Химера, на миг пробудившись, показала Авалон, какой видят ее возбужденно бормочущие ровесницы: пришелица из иного мира, высокая и бледная, в розовом, шитом жемчугами платье, с волной белокурых волос, которые в пламени свечей отливают нездешним серебром, со странными, отрешенными глазами…
Авалон остановилась неподалеку от менестрелей и, глянув в тусклое зеркало, убедилась, что сплетницы правы. Волосы ее правда казались призрачно-серыми, хотя необычный цвет ее глаз был не очень заметен в помутневшей от времени глади. И все же это было ее лицо — лицо, которое, по тайному убеждению Авалон, и обрекло ее на участь живой легенды.
— Явиться на королевский бал с непокрытой головой! Видно, думает, что эти блеклые космы — ее лучшее украшение, вот и выставляет их напоказ. Шотландская язычница!
— Боже мой, как это немодно — такие светлые волосы…
«Серебристые, точно лунный свет», — говорила обычно нянька.
— А до чего же неприлично, что при таких волосах у нее черные ресницы и брови…
«Восхитительное сочетание», — упрямо твердила старая Фрина.
— Не знаю даже, отчего она считает себя хорошенькой. Сейчас в моде брюнетки. А какая она бледная! Точно призрак.
«Белоснежная кожа — признак высокого происхождения», — говорила верная Фрина.
— А какие у нее глаза!..
— И в самом деле!..
— Что за цвет, мои милые? Никак не разберешь!
«Не голубые, не темно-синие — цвета предрассветных сумерек. Лиловые, как фиалки!» — восклицала Фрина.
«Нет бы серые или зеленые, как у всех, — мрачно подумала Авалон. — Или хотя бы карие. Надо же, фиалки!»
Она бродила по залам, угощалась медом. Славный мед в королевских подвалах. Гадала, когда же ей позволено будет покинуть бал. Ноги зябли в атласных туфельках.
Леди Мэрибел, попечительница Авалон, беседовала с тремя дамами и придворным кавалером. Похоже, ей было весело, и Авалон до смерти не хотелось портить ей удовольствие. В отличие от нее самой леди Мэрибел обожала Лондон. Славная женщина Мэри-бел — пускай порадуется от души. Самой Авалон остается лишь втайне надеяться, что они ненадолго задержатся в столице.