Столетняя война
Шрифт:
Возмущения не прекращались. То огромная толпа на Гревской площади, то шумная демонстрация перед дворцом Сен-Поль, то тайные сборища до ночи — каждый новый день был похож на предшествующий.
22 мая события вышли на новый политический уровень. Толпа захватила три двора королевской резиденции. Под предлогом, что надо прояснить события двух последних месяцев, все тот же Павильи потребовал короля. Жан де Труа зачитал третий список подозрительных — всех, кого толпа хотела захватить немедленно. Было перечислено все окружение королевы, начиная с ее брата герцога Баварского и почти всех придворных дам и фрейлин. Несмотря на мольбы Изабеллы, слезы дофина и двойную игру Иоанна Бесстрашного, который был встревожен дерзостью парижан и пытался утихомирить толпу, не ослабляя тем не менее нажим на короля, все перечисленные поголовно были арестованы. Людвиг Баварский сдался сам, чтобы не допустить потасовки в покоях королевы.
Ордонанс наконец был готов. С ним ознакомили короля. В течение трех нескончаемых заседаний Карл VI заслушал двести пятьдесят девять статей в присутствии двора и собравшихся депутатов парламента. Вечером 27 мая король заявил, что утверждает все эти положения. Присутствующие поклялись выполнять ордонанс. Никто бы не догадался, что он войдет в историю как «кабошьенский». Даже не факт, что неграмотный Кабош вообще присутствовал в зале.
В действительности ордонанс был работой десятка человек, в том числе нескольких выдающихся парижских докторов, чья позиция в деле Схизмы, а также политические идеалы побудили их, вопреки воле Людовика Орлеанского, к стремлению целиком реформировать политические реалии, будь то церковь или королевство. «Кабошьенский» ордонанс, систематический труд, обязанный обстоятельствам лишь тем, что увидел свет именно в тот момент и мог отразить демонстративное недоверие к столь разнообразному миру королевских слуг, потребовал для своего появления двадцати лет размышлений и опыта.
Советники короля или герцога Бургундского, иногда того и другого, — епископ Жан де Туази, аббат Симон де Со, магистры Жан Куртекюисс и Пьер Кошон — были не импровизаторами, даже если были очень пристрастны. В активе богослова Куртекюисса числились участие в собраниях духовенства, посольства в Авиньон, деликатные миссии в Англии и Германии. Кошон был хорошо образованным юристом, честолюбивым, но дотошным. Несколько рыцарей, отличавшихся испытанной прямотой, и два советника парламента, чья карьера была уже долгой, а также единственный бюргер, парижский эшевен Жан де л'Олив, бакалейщик, иными словами, крупный торговец изысканными продуктами, также входили в состав комиссии, в которой трудно усмотреть группу заговорщиков. Плодом их труда в конечном счете была реформа в том смысле, какой это слово всегда имело в средневековом лексиконе: юридически обоснованный возврат к добрым обычаям.
Обнародование ордонанса не очень успокоило возбужденный народ, которому текст был обязан столь немногим. Нескольким пленным отрубили головы. Среди них был Пьер дез Эссар. Умеренные были вынуждены прятаться. Жувенеля на несколько дней арестовали. Канцлер университета Жан Жерсон спасся, укрывшись в лабиринте чердаков собора Парижской Богоматери.
Стало очевидным, что Иоанн Бесстрашный уже не восстановит порядок. Он потерял всю популярность. В Нормандии сосредоточилась армия принцев, но ее командиры не решались атаковать Париж: наступление могло закончиться кровавой баней. Приступили к переговорам. 28 июля в Понтуазе герцоги Беррийский и Бургундский договорились о компромиссе, который предвещал конец кабошьенам, едва только в Париже вновь осмелеют умеренные. В переговорах участвовали ректор университета и купеческий прево.
Мало кому в столице не надоели насилия и бесполезная потеря времени. От мясников устали. Их гегемония в конечном счете ничего не принесла. Магистры хотели, чтобы реформа была проведена в жизнь, — это подразумевало возвращение к порядку. Чиновники, не погибшие в ходе кризиса, просто-напросто хотели спокойно работать, и в этом их интересы тесно совпадали с общественными. Ничего странного, что силы реакции, которая была не арманьякской, а только антикабошьенской, возглавил адвокат Жан Жувенель. В свое время он терпеливо и эффективно возрождал парижские свободы. Теперь в качестве королевского адвоката в парламенте он защищал интересы короны.
Жувенель был из тех, кто прежде всего остерегался беспорядка, импровизации, анархии. «Не допускай, чтобы тебя несло в сторону, куда дует ветер», — говорил он. Ветер дул сильно, и Жувенель был не одинок в своем мнении. Как провинциал — он приехал в Париж в 1380 г. из Труа — он явственно ощущал, что Франция не подражает ужимкам столицы. В провинции очень хорошо помнили, что думали полвека назад о парижских эксцессах Генеральных штатов.
2 августа 1413 г. в ратуше один «сундучник» (huchier) — краснодеревщик — Гильом Сирасс подал сигнал к восстанию против диктатуры мясников.
3 августа у себя в квартале Сите дело в свои руки взял Жувенель. Он привел во дворец Сен-Поль делегацию, составленную из добрых бюргеров Сите, готовых наконец немного рискнуть, чтобы вихрь событий их не унес совсем. Повсюду слышался только один возглас: «Мир!» 4 августа на Гревской площади кабошьены попытались подсчитать свою численность. Среди собравшейся толпы они уже были в меньшинстве. Кто-то крикнул: пусть сторонники мира встанут справа, а остальные — слева. Парижане истолковали это выражение очень ясно: сторонник мира — значит, враг кабошьенов. Толпа двинулась направо. По приходе Жувенеля кабошьены обратились в бегство.
В свою очередь прибыл дофин. Он обнаружил, что Дом с колоннами уже населяют новые люди. Было назначено три новых эшевена, в том числе сундучник Сирасс. Жан де л'Олив остался при должности, что хорошо показывает: в тот момент еще никто не питал зла к авторам реформаторского ордонанса.
Это была победа порядка, мира, бюргерства, уставшего от кризисов и крови. Но это было и возвращение арманьяков, а им умеренность была не свойственна. Все быстро зашли дальше, чем хотели Жан Жувенель и ему подобные. Никто не хотел признаваться, что был кабошьеном; значит, никто уже не был бургундцем. Зашла речь об аресте герцога Бургундского, который 22 августа принял решение спасаться. Под предлогом охоты в Венсенне он попытался увезти короля. Жувенель и Людвиг Баварский настигли его и вернули обратно злосчастного Карла VI, не способного ничего ни решить, ни понять. Через неделю в Париж въехал герцог Орлеанский.
5 сентября перед двором, собравшимся в парламенте, и в присутствии короля реформаторский ордонанс аннулировали как «обнародованный внезапно и поспешно». Главное, что принят он был под угрозой. Он был «кабошьенским», и этим все сказано. Его текст публично разорвали.
Зачинщиков весенних мятежей отныне нещадно преследовали. Наиболее активных казнили — Кабошу удалось бежать вслед за Иоанном Бесстрашным, — а других просто изгнали. Начался арманьякский террор, вполне стоивший террора кабошьенов. Дофин, оказавшись в Лувре практически в плену, писал Иоанну Бесстрашному, прося о помощи. В феврале 1414 г. герцог подошел к Сен-Дени, но в конечном счете не решился войти в Париж. По наущению Людвига Баварского, Бернара д'Арманьяка и его зятя Карла Орлеанского король объявил герцога Бургундского мятежником и созвал армию для войны с ним. Из Сен-Дени снова вынесли орифламму. Чувство, когда-то побуждавшее к этому жесту, символическому в культе монархии, начало ослабевать. Впрочем, в Аррасе поход прекратился.
Принцы устали. В феврале 1415 г. они заключили мир. Бернар д'Арманьяк по-прежнему контролировал Париж, где усилилось налоговое бремя, о котором и через двадцать лет будут помнить парижане. Король все чаще впадал в безумие. Дофин Людовик 18 декабря 1415 г. умер, и эту новость восприняли равнодушно. В качестве наследника престола ему наследовал его брат Иоанн, герцог Туренский.
Тем временем у магистров университета появились другие заботы, и если доныне церковные дела тесно переплетались с делами правительства Франции, то теперь внимание тех, кого интересовали первые, устремилось за пределы королевства, в направлении Констанца, где в ноябре 1414 г. наконец открылся собор вновь обретенного единства. Там не раз сыграли ведущие роли такие люди, как Жерсон, Кошон, Жансьен. Они не считали нужным держаться за свое место на политической арене Парижа. Жерсон довольствовался тем, что вынес на обсуждение комиссии собора вопрос, дебаты по которому начались в Париже с самого начала арманьякского правления: осуждение доктрины, изложенной в 1408 г. Жаном Пти, его знаменитой «Апологии тираноубийства». Отцы собора отвергли этот вопрос, не пожелав выяснять, какая из сторон права. Потом в Констанце перестали говорить о французских делах.