Столетняя война
Шрифт:
Чужаки были подозрительными. Когда приближалась эпидемия, городские ворота закрывали, приезжих не пускали, ввезенный товар распаковывать не решались. Родственников и друзей больше не было. На флюгер смотрели с тревогой. Ветер, дувший из зараженных краев, нес смерть.
По мере того как угроза обретала конкретные очертания, сведений становилось все больше. На расстоянии врач еще храбрился — у него были средства от этого недуга. Таким был Пьер де Дамузи из Реймса, в конечном счете уцелевший. Когда близилась болезнь, он возложил надежды на пилюлю, формулу которой нашел в одном старом сборнике.
Никто не умрет от чумы, если примет это… Заверяю, что при здравом образе жизни этого средства будет довольно, чтобы либо предотвратить эпидемию, либо победить ее.
Когда через несколько дней узнали, что в соседнем городе больных не спасло никакое лекарство, убежденность медика улетучилась.
Так как о вирусе не имели ни малейшего понятия, вину возлагали на испорченный воздух, или, точнее, на тот вид теплого и сырого смога, каким дышали летом в городе, считая его воздухом.
Гниение воздуха приносит больше вреда, чем дурная пища. Порча воздуха больше вредит человеческому телу, чем плохое мясо, ибо оное плохое мясо, доверившись желудку и членам, может быть целиком или частично улучшено. Дурной же воздух попадает то в легкие, то в сердце, ибо, хочешь не хочешь, мы втягиваем воздух при дыхании, когда нам следовало бы втягивать жизнь.
Оная эпидемия идет прямо из воздуха, у коего повреждена самая субстанция, а не только ухудшено качество.
Вот мнения трех врачей. Не имея возможности сформулировать это, каждый хорошо чувствовал, что такое зараза. Поэтому перед лицом этой угрозы не было никакой солидарности, на которую можно было бы положиться. Больного предоставляли его участи, мертвых хоронили в спешке и уходили побыстрей и подальше. Что касается живых, их остерегались. Любые контакты, будь то плотская связь или обычный разговор, грозили опасностью. Полагали, что бдительность не повредит.
Однако некоторые области, полностью или частично, избежали бедствия. Никому не известно, почему. Возможно, в некоторых случаях такое впечатление производят просто лакуны, оставшиеся в документах историков. По мере того как Черную чуму изучают все лучше, количество незатронутых местностей сокращается… Но бесспорно, что некоторые города, некоторые края спаслись. И не самые крохотные. Чума пощадила Брюгге, мало (и поздно) затронула Фландрию и лишь чуть-чуть — Эно. Она в неодинаковой мере поразила гасконские земли. Она обошла стороной часть территории Беарна.
Земли и города, пораженные чумой, пострадали очень сильно. Не было семьи, которую бы она обошла, кроме как, может быть, зажиточных семей, которым иногда удавалось найти достаточно изолированные убежища. Где-то смерть уносила одного из десяти, где-то — восемь или девять. Эпидемия была тем более смертоносной, что в редком городе или области длилась менее пяти-шести месяцев. В Живри, в Бургундии, в июле она убила одиннадцать человек, в августе 110, в сентябре 302, в октябре 168 и в ноябре 35. В Париже она продолжалась от лета до лета. Реймс она опустошала с весны до осени.
Города и деревни были парализованы. Каждый забивался к себе в дом или бросался в бегство, движимый неуправляемым и бесполезным защитным рефлексом или просто страхом. Те, кто уходил, иногда встречали смерть или сталкивались с ксенофобией.
Самую большую дань заплатили города: скученность убивала. В Кастре, в Альби, полностью вымерла каждая вторая семья. Перигё разом потерял четверть населения, Реймс чуть больше. Из двенадцати капитулов [39] Тулузы, отмеченных в 1347 г., после эпидемии 1348 г. восемь уже не упоминались. В монастыре доминиканцев в Монпелье, где раньше насчитывалось сто сорок братьев, выжило восемь. Ни одного марсельского францисканца, как и каркассонского, не осталось в живых. Бургундский «плач», возможно, допускает преувеличения для рифмы, но передает изумление автора:
39
Капитулами (capitouls) назывались в Тулузе синдики, чиновники городского управления (прим. ред.).
В самом деле, в бургундском городке Живри, где в год обычно умирало двадцать, тридцать или сорок жителей, в 1348 г. за одиннадцать месяцев скончалось шестьсот сорок девять. В селах по соседству с Эксом-ан-Прованс население за год сократилось соответственно с 300 очагов до 213, с 40 до 11 и с 92 до 40 — в среднем убыль составила 40 %. В Сен-Дени умерло тридцать монахов из ста. В парижском монастыре Дев Божьих (Filles-Dieux) смертность за год составила шестьдесят процентов. А у реймсских каноников смертность выросла только вдвое: десять умерших вместо пяти-шести в обычном году.
Уже никто не знал, где хоронить всех мертвых. Спешно открывали новые кладбища, где по указанию муниципалитетов рыли одну братскую могилу за другой. Главным было накрыть тела. Уже не из соображений приличия, а просто-напросто для профилактики. Еще надо было предать мертвых земле — в обычное время малопривлекательная задача, теперь опасная. Носильщики, спешно набранные в Авиньоне, один за другим гибли от чумы. В иных городах вскоре никого было не найти. Каждому приходилось самому погребать родственников.
В сельской местности избежать недуга иногда можно было в небольшом имении, как следует изолировав его и хорошо запасясь продуктами, но в деревенской общине укрыться от него было почти невозможно. Зараза там, несомненно, распространялась медленней и трудней, чем в городе, и община вполне могла жить достаточно замкнуто, причем эпидемия усугубляла замкнутость парализуя торговлю, которую обычно стимулировал город. К тому же при сравнительно редком населении крестьянину было проще не покидать усадьбы чем подмастерью — свой дом: за жалованьем ему приходилось идти в мастерскую, а за хлебом — к булочнику. И затем, если «полевая крыса» — соня, лесная мышь — наносила ущерб урожаю, то большая черная крыса, переносчица чумы, редко встречалась вдали от городов. В сельской местности главным носителем эпидемии был человек.
Тем не менее чума унесла друг за другом каждого второго крестьянина Какие-то деревни бедствие обходило стороной. В других после него оставалась пустыня. В Савойе, в Нормандии, в Иль-де-Франсе наблюдался один и тот же средний показатель: за два года сельское население сократилось вдвое.
Фруассар, как бы мало отношения к статистике ни имел его подход, привел оценку, близкую к расчетам историков:
Почти треть населения умерла.
Действительно, если усреднить данные по городам и деревням, получится, что умер один человек из трех. Но эпидемия не знает равенства. Те, кто был лучше всех защищен, лучше всех питался, самые крепкие пострадали меньше других. Парижские магистры-медики прямо говорили: чтобы избежать чумы, лучше есть белый хлеб и годовалых ягнят, чем ячменный хлеб и репу. Те, кто мог себе это позволить, удалялись «за город», в дома, защищающие от эпидемии, характеристики которых очень ясно определили врачи: