Столетняя война
Шрифт:
Невысокие дома, отнюдь не сырые, далекие от плохих вод, могильников и кладбищ, от огородов, засеянных луком-пореем и капустой и прочими растениями, подверженными порче.
Если даже этот дом не слишком хорошо проветривается, но заслон из деревьев защищает его от южных ветров, хорошие камины дают возможность его протапливать, а настоящие окна — вентилировать за счет сухого северного ветра, если огород и птичий двор находятся в стороне, но избавляют от необходимости слишком часто ходить в деревню, и если никакой бродяга не будет таскаться поблизости со своими пожитками, такой дом оградит хозяев от любой чумы. Один врач из Монпелье пишет с горькой проницательностью:
Советы искусных врачей никуда не годятся и ничуть не помогают тем, кого поразила эта страшная, жестокая и опасная болезнь. Самое лучшее средство — бежать от чумы, потому что беглеца чума не преследует.
Приор монастыря кармелитов с площади Мобер мимоходом бросает камень в огород приходских священников, которые в этой истории не проявили особой отваги:
Из многих городов, больших и малых, священники бежали, оставив паству на более смелых монахов.
Кстати, каноник Гильом де Машо действительно в этом сознается в поэме «Суд короля Наварры»: он исповедался, пошел домой, закрыл двери и провел лето взаперти, дожидаясь исхода событий в своем добром городе Реймсе.
Твердо решив, что не выйду До тех пор, пока не узнаю. Чем все это закончится.Смертность, зафиксированная в монастырях нищенствующих орденов, увы, подтверждает слова парижского кармелита. Как и Машо, каноники, кюре и капелланы заботу о посещении больных и о заупокойных молитвах оставили францисканцам, якобинцам, кармелитам и даже августинцам. Капитул собора Парижской Богоматери в 1348–1349 гг. потерял вдвое больше каноников, чем в обычном году. Это далеко не смертность в Живри, выросшая в двадцать раз, и не гекатомба францисканцев.
Подмастерья, слуги, чернорабочие, поденщики заплатили более тяжелую дань. Старики мерли как мухи. Дети тоже, а их смерть в дальней перспективе имела самые драматические последствия для демографического равновесия.
В самом деле, после чумы чувство облегчения у выживших взрослых выразилось всплеском браков и зачатий, как часто бывает в конце тревожного периода. Беда миновала, и люди забавлялись. Бесплодных женщин больше не было, во множестве рождались двойни, а то и тройни. Примешалось и чудо: дети этого коллективного возрождения, став взрослыми, имели всего по двадцать или двадцать два зуба. Когда-то, всерьез напоминал Жан де Венетт, считали нормой тридцать два зуба, половина наверху и половина внизу!
Таким образом, по видимости, провалы быстро заполнились. А старики просто умерли на несколько лет раньше. Тех, кого чума унесла в 1348 г., все равно бы скончались в 1350-е гг.
Иначе обстояло дело с детьми, погибшими от эпидемии Черной чумы, теми, кто в пять, десять или пятнадцать лет уже миновал наиболее опасный возраст, соответствовавший пикам детской смертности. Малыши, умершие в 1348 и 1349 гг., в 1355-х или 1360-х гг. не стали отцами и матерями. Через десять-пятнадцать лет сокращение численности людей брачного возраста усугубит негативные последствия смертей как таковых.
Таким образом, равновесие осталось хрупким. Даже когда этому не мешал ни дождь, ни вирусы, население воспроизводилось едва-едва. Население городов сохранялось и росло в результате активной миграции и только благодаря ей. Крупные бюргерские роды, как правило, вымирали за шесть-восемь поколений. Долговечность родов ремесленников или подмастерий еще сильней подрывало мальтузианство [40] , порожденное экономической нестабильностью. В Перигё, где судьбу родов можно проследить по прекрасному подбору налоговых книг, за два века население обновилось на 95 %: из 4493 родов, проживавших здесь между 1300 и 1500 гг., лишь 162 жили и в 1300 и в 1500 г. В огромном большинстве случаев бюргерский род продолжался два поколения, редко больше.
40
Используя этот анахроничный термин, автор имеет в виду нежелание семей рожать много детей (прим. ред.).
То есть города день за днем пополнялись за счет людей, ставших лишними в сельской местности. Иммигрантов город пожирал очень быстро, ведь жизнь пришельцев была непростой и мало кому удавалось укорениться. Горожане, которых непрерывно сменяли сельские мигранты, на самом деле тоже были выходцами из деревни. Будь то Париж, Реймс или Перигё, город XIV в. представляется нам бочкой Данаид.
А ведь этот демографический излишек в селах и сам был очень невелик. У зажиточного крестьянина рождалось самое большее шесть-восемь детей. Трое-четверо доживали до взрослого возраста. В брак вступят не все. Что уже говорить о бедняке…
Таким образом, прирост населения в обычное время был невысок: может быть, восемь промилле. Эпоха великих распашек нови осталась позади. Уже полвека как экспансия остановилась, демографический рост замедлился, цены на зерно замерли, изменения денежного стандарта подрывали обменную экономику. Черная чума была не первой эпидемией и не первым несчастьем. Не была она и последней эпидемией чумы.
Современники Карла V и Черного принца очень быстро поняли, что чума — их постоянная спутница. Почти столь же смертоносная, как и первая, Англию в 1360 г. сотрясла вторая эпидемия; погибла четверть населения. Третья, в 1369 г., и четвертая, в 1375 г., погубили каждого восьмого. Столь же часто это бедствие возвращалось и во Францию. Чума поражала то одну местность, то другую. В 1361 г. эпидемия была столь же общей, как и в 1348 г., но теперь она косила повзрослевших детей, выживших после Черной чумы, и истребляла малочисленное поколение внуков. Демографический подъем, едва начавшись, пресекся из-за этого второго удара судьбы. Снова пострадала область Парижа, похоже, даже сильней: в 1363 г. городок Аржантёй за несколько недель почти вымер. Потом чума уже не уходила. Ее отмечают в 1366, в 1368 и особенно в 1375 г., когда всю Францию, как во времена Черной чумы, охватила эпидемия, последовавшая за страшным хлебным кризисом. Как обычно, к чуме привел голод. Некоторые городки Прованса за полвека потеряли две трети населения.
XV век привыкнет к чуме, но с большим трудом. Почти не было года, когда бы ее где-нибудь не отмечали. В 1399–1400 гг. она потрясла Париж, в 1400–1401 гг. опустошила Перигор, в 1402 г. Лимузен, в 1405 г. графство Ниццское. В 1420, 1440, 1450 гг. она обрушивалась на Лангедок и Прованс. Прованс она поражала еще в 1456–1457 гг., в 1464 и 1467 гг. Почти не было города или деревни, которые за век не перенесли бы с десяток эпидемий.
Как некогда коклюш и дизентерия, чума вошла в быт. Капитулы Тулузы с течением времени приняли ее за данность: она разила уже тридцать лет, каждые три года. Эти числа казались символическими. Чума стала составной частью божественного замысла. В ней видели одного из всадников-губителей, предвещающих Апокалипсис.
Первый удар, 1348 г., всех ошеломил даже больше, чем голод 1315–1317 гг. Стали искать виновных и нашли: это маргиналы. Где нищие, где евреи. Они, бесспорно, и отравили источники, колодцы, водоемы. Это была гипотеза анонимного и бессмысленного заговора, к которой так часто прибегают веками для объяснения того, чего человек не хочет признавать. Правда, некоторые замечали, что катаклизм по масштабу выходит за рамки заговора, но громко этого не высказывали.