Столетняя война
Шрифт:
Все, кому надоела повседневная драма, побежали за ним. Толпа росла. Вот и Крытый рынок. Показательно было уже то, что эти добрые люди не направились по привычке, как столько раз в недавнее время, на Гревскую площадь. Собрание было настроено против ратуши.
На Крытом рынке Майяр рассказал, о том, что случилось. Наваррец намерен вернуться — тот самый Наваррец, по вине которого столько братьев и кузенов парижан пострадало от рук англичан в Булонском лесу. Весть, что купеческий прево, в свою очередь, изменил, пожелав наложить руку на бастиду Сен-Дени или на Сент-Антуанские ворота, возбудила толпу. Коль скоро Марсель направился к Сент-Антуанским воротам, манифестанты устремились по маленьким улочкам, которые на уровне Гревской площади сливались в «большую» улицу Сент-Антуан, самую широкую из артерий Парижа. Над толпой развевалось знамя с лилиями. Никто не знал, откуда некий Пепин дез Эссар вдруг его извлек. Но для красно-синих шаперонов было уже не время.
Однако у ворот для Этьена Марселя дело обернулось плохо. Вести туда добрались быстрее, чем он, и стражники встретили его так же, как их коллеги с ворот Сен-Дени. Поэтому Марсель терял время в переговорах, когда подоспели первые манифестанты.
В одно мгновение купеческий прево был взят в кольцо. От него потребовали закричать: «Монжуа королю и герцогу!» Он отказался, потом наконец крикнул «Монжуа королю!», а потом кричал все, что от него хотели. Он уже изнемогал. Все кричали на него и изливали в тирадах все тревоги и нелепые страхи прежних дней. Марсель больше не мог сопротивляться.
На самом деле уже было решено его убить, и уже была приготовлена фраза, которая должна была стать сигналом: «Это что?» Заговор, тщательно подготовленный врагами Этьена Марселя, легко нашел себе место в отчасти спонтанном выплеске чувств горожан, которые устали от треволнений и были готовы к ответной реакции. Здесь была и семья дез Эссар в полном составе. Племянники и другие зятья Пьера дез Эссара находились в первых рядах манифестантов, наблюдая, как происходит последний акт их сражения с паршивой овцой, допущенной в круг их семейных и финансовых связей. Когда-то Этьен Марсель хотел отомстить за себя родственникам. Они ничего ему не простили.
Один из его спутников пал замертво: железный бацинет его не защитил. Через недолгое время рухнул и Этьен Марсель, которого толкали, били, пинали ногами. Может быть, его сразил удар секиры. Трое-четверо приближенных купеческого прево были в свою очередь затравлены и убиты. Те, кто успел спрятаться в первый час, остались в живых. Остальные довольствовались тем, что их всего лишь посадили в Шатле. Никто их не защитил: ни один парижанин не вспомнил, что когда-то шел за Этьеном Марселем или за его другом Наваррцем.
На следующее утро, 1 августа, Майяр созвал толпу на Крытом рынке и произнес длинную речь, убеждая идти в Мо. Чтобы просить регента Карла все простить и как можно скорей вернуться в его добрый город Париж, сформировали делегацию: кроме Симона Майяра — брата Жана в нее вошли декан капитула собора Парижской Богоматери, докладчик прошений Этьен Парижский — выдающийся знаток канонического права, которому предстояло стать кардиналом, и королевский адвокат в парламенте Жан Пастурель. В данном случае было ловким ходом призвать двоих из служителей государства — служителей как короля-судьи, так и подсудных и подвластных ему подданных, — воплощавших собой тот факт, что юридическая осведомленность начинает превращаться в средство для социального возвышения и даже открывает путь к богатству и знатности. Круги профессиональных судей и адвокатов заметно сторонились народных волнений и феодальных распрей. Во время этого кризиса в Шатле, в Счетной палате и особенно в парламенте они обеспечивали преемственность государственных функций. Рядом с суконщиком Майяром, символом старого ядра бюргерской аристократии, они представляли некую живую силу, верность, надежность.
Регент прибыл в Париж вечером следующего дня, 2 августа. У Карла была привычка демонстрировать притворное доверие: он въехал в город с небольшим эскортом. История с англичанами короля Наваррского послужила ему уроком: он оставил за воротами наемников, которых сам набрал в Германии. Он предпочитал иронию, а не оружие.
Когда проезжал он по улице, некий негодный и дерзкий предатель, побуждаемый чрезмерным высокомерием, молвил столь громко, что он мог это слышать:
— Ей-богу! Поверили бы мне, вы никогда бы не въехали. Но, клянусь, вам еще достанется!
И когда граф де Танкарвиль, ехавший прямо перед ним, услышал сии слова и хотел убить негодяя, добрый государь сдержал его и ответил, улыбаясь, словно не придавал этому значения:
— Вам не поверят, прекрасный сир…
По видимости, регент простил простой народ. Предводители так дешево отделаться не могли. Была назначена следственная комиссию, в которую вошли представители парламента и королевские бальи. С самого прибытия дофина начались казни. Они по-прежнему были излюбленным зрелищем зевак. За четыре дня скатилось восемь голов. Один из осужденных, капитан Лувра, сказал «немало дурных слов» по адресу короля Франции и его сына; ему отрезали язык, прежде чем отрубить голову.
10 августа все закончилось. Канцелярия скрепила печатями жалованные грамоты, даровавшие коллективную амнистию. Через неделю в Дом с колоннами пришло письмо из Лондона: король Иоанн благодарил парижан за то, что они здраво отреагировали на события, «изобличив и раскрыв измену и злые намерения каждого».
Мало было официальных репрессий — к ним добавилась личная месть. Сообразительных царедворцев вознаграждали за верность имуществом, конфискованным у тех, на кого они доносили. Таким путем братья Брак, беззастенчивые денежные воротилы и спекулянты, не отличавшиеся ложной скромностью, сколотили солидное состояние, хотя глас народа уже десять лет тщетно обличал их самих. Что касается канцлера короля Наваррского, которого нельзя было казнить как каноника, то его убили неизвестные, когда его перевозили из одной тюрьмы в другую…
Когда в октябре регент хотел возобновить следствие и отдать под суд новых подозреваемых, парижане заволновались. Карл был достаточно чуток, чтобы понять, что заходит слишком далеко. Сделав, чтобы не потерять лица, вид, что продолжает это дело, он стал его затягивать. В конечном счете подозреваемых отпустили.
Впрочем, настало время подумать о другом. Дофин победил по всем пунктам, причем в момент, когда он уже считал, что все потеряно. Уже давно прекратили говорить о реформе в королевстве. «Делегатов» оставили, чтобы собирать королевский налог, но теперь обходились без Штатов — отныне «делегаты» будут назначаться королевской властью.
Попытка установить опеку нации над монархией не удалась. Когда через несколько лет снова заговорят о выборах членов парламента и даже канцлера Франции, эта идея будет отражать стремление к сплоченности корпораций государственных служащих. Это будет победа кооптации, а не демократии. Как и в 1358 г., когда он был регентом, Карл V в дальнейшем всегда будет править, опираясь только на философию своих советников.
Следует ли сказать, что этот хрупкий молодой человек железной рукой насадил реакцию именем королевской власти? Конечно, нет. В соответствии со своим характером Карл лавировал, хитрил, выдергивал отдельные нити, пользовался случаем, рассчитывая, что время все уладит. Проницательный наблюдатель событий, он умел их направить, не пытаясь им противодействовать. Тем не менее он считал, что проиграл партию, и в самом деле едва не проиграл ее. В этом уже был весь Карл V: больше чувства меры, чем героизма, и умение мудро выжидать. У «жаков» был свой шанс, и парижские бюргеры не любили слишком затянувшиеся авантюры.