Столетняя война

Корнуэлл Бернард

– Она проклятая еретичка, которая снюхалась с дьяволом! – орала толстуха.

Сэр Гийом д'Эвек одобрительно отнесся к ее предложению.

– Выведи ее во двор, – сказал он Томасу, – и я отрублю ее чертову башку.

– Она должна сгореть, – сказал Томас. – Таков приговор церкви..

– И кто же ее сожжет?

Томас пожал плечами.

– Городские власти? Может быть, мы? Я не знаю.

– Ну раз ты не хочешь, чтобы я убил ее сейчас, так хотя бы заткни ее проклятую пасть, – сказал сэр Гийом.

Он вытащил нож и протянул Томасу.

– Отрежь

ей язык.

Томас не посмотрел на клинок. Он еще не успел снять монашеское облачение, поэтому подобрал полы длинной сутаны, чтобы спуститься к темницам, где девушка кричала по-французски пленникам в других камерах, что все они умрут и что дьявол будет отплясывать на их костях под музыку, наигрываемую чертями. Он зажег от догоравшего факела светильник с фитилем из ситника, подошел к камере нищенствующей и поднял два засова.

При звуке отодвигавшихся засовов она затихла, а когда массивная дверь отворилась, отпрянула к дальней стене темницы. Джейк последовал за Томасом вниз и, увидев девушку в тусклом свете светильника, издал смешок.

– Хочешь я ее успокою, а?

– Ступай лучше поспи, Джейк, – сказал Томас.

– Не надо, обойдусь, – настаивал Джейк.

– Поспи! – рявкнул Томас, вдруг рассердившись, потому что девушка выглядела такой беззащитной.

Беззащитной она выглядела потому, что была обнаженной. Голая, в чем мать родила, тоненькая, как стрелка, мертвенно-бледная, искусанная блохами, с грязными слипшимися волосами, с распахнутыми глазами, похожая на дикого зверька. Она сидела на вонючей соломе, обхватив руками прижатые к груди коленки, чтобы скрыть свою наготу. Набрав в грудь побольше воздуха, словно собирая последние остатки храбрости, она заговорила по-французски осипшим, сорванным голосом:

– Ты англичанин.

– Я англичанин, – подтвердил Томас.

– Но английский поп ничем не лучше любого другого, – бросила она горько.

– Возможно, – согласился Томас. Он поставил светильник на пол и сел рядом с открытой дверью, поскольку в камере стояла жуткая вонь. – Я только хочу, чтобы ты перестала орать и будоражить людей.

Она возвела глаза к потолку.

– Нынче утром меня сожгут, – промолвила она. – Так неужели ты думаешь, я пожалею, что помешала каким-то дуракам выспаться?

– Подумала бы лучше о своей душе, – посоветовал Томас. Но эти благочестивые слова не произвели на еретичку ни малейшего впечатления. Тростниковый фитиль горел плохо, слабый огонек еле просвечивал сквозь роговой колпак мутно-желтым светом.

– С чего это они забрали у тебя одежду? – спросил он.

– Потому что я оторвала от платья полоску и пыталась задушить тюремщика.

Голос ее был спокойным, но взгляд, брошенный на Томаса, был дерзким и вызывающим, как будто она заранее ожидала осуждающих слов.

Лучник с трудом удержался от улыбки, представив себе, как эта хрупкая девушка бросается на толстенного тюремщика, но он не показал виду, а продолжал свои расспросы:

– Как тебя звать?

– Никак! – ответила она. – Меня объявили еретичкой

и отняли имя. Меня отлучили от христианского мира, я уже одной ногой на том свете.

Неожиданно девушка умолкла и отвела от него негодующий взгляд. Томас проследил за ним и увидел остановившегося на пороге Робби. Шотландец во все глаза глядел на нищенствующую с выражением восторга и почти священного трепета. Томас невольно присмотрелся к девушке и только тут разглядел, что под слоем грязи и налипшей соломенной трухи скрывается настоящая красавица. Белокурые волосы ее отливали золотом, не тронутое оспой лицо было гладким, без единой рябинки. Выражение его было смелое. У нее был высокий чистый лоб, пухлые губы и высокие скулы. Необыкновенное лицо! Шотландец разглядывал ее с таким нескрываемым интересом, что девушка, смущенная этим вниманием, еще выше подтянула колени к груди.

– Уйди отсюда, Робби, – сказал Томас.

Он понял, что шотландец влюбился. Робби смотрел на девушку такими голодными глазами, что по его лицу было видно: любовь сразила его наповал, как удар копья.

Он наморщил лоб, словно никак не мог понять, чего от него хочет Томас.

– Я хотел спросить тебя, – начал он, но осекся и умолк.

– О чем?

– Помнишь, тогда в Кале, – сказал Робби, – граф велел тебе не брать меня с собой, да?

Томас удивился, что Робби именно сейчас решил об этом спросить, но рассудил, что тот вправе рассчитывать на ответ:

– Откуда ты узнал?

– Мне сказал тот священник, Бэкингем.

Томас удивился, как вообще у Робби могла завязаться беседа с английским священником, но сразу понял, что сейчас его друг только хочет отвлечь его разговорами, чтобы подольше побыть рядом с девушкой, в которую так безнадежно влюбился.

– Робби, – сказал он, – завтра утром ее сожгут на костре.

– Не обязательно, – тревожно вскинулся шотландец.

– Ради бога, Робби, – простонал Томас. – Ее осудила церковь!

– Чего же ты тут торчишь?

– Потому что я здесь командую. Кто-то же должен был ее утихомирить.

– Это и я могу, – улыбнулся Робби и, не получив ответа, насупился. – Ну так почему же ты решил взять меня в Гасконь?

– Потому что ты друг.

– Бэкингем сказал, что я могу украсть Грааль, – сказал Робби. – Украду и увезу в Шотландию.

– Сперва его еще надо найти, – буркнул Томас.

Но Робби уже не слушал. Он так и пожирал взглядом девушку, которая съежилась в углу.

– Робби, – решительно сказал Томас, – поутру она отправится на костер.

– Раз так, то тем более кому какое дело, что с ней случится сегодня ночью, – упрямо ответил шотландец.

Томас с усилием подавил готовую вспыхнуть злость.

– Оставь нас, Робби, – сказал он.

– И что это тебя в ней так забрало за живое? – осведомился Робби. – Душа или все-таки плоть?

– Да иди ты наконец! – рявкнул Томас так сердито, что Робби вздрогнул от неожиданности, бросил на него враждебный взгляд, но, не выдержав, заморгал глазами и удалился.