Столетняя война
Шрифт:
— А ты жертва?
— Конечно. Я образованная жертва, мудрая жертва, даже ценная жертва, но все же жертва. А этот молодой парень, кто он?
— Английский лучник, — мрачно проговорил второй, — и если в нас есть хоть капля здравого смысла, мы сейчас же его убьем.
Чьи-то руки подняли Томаса в постели, и в рот ему влили ложку теплого супа. Но он не смог его проглотить и выплюнул на одеяла. Его пронзило болью, и свет в глазах снова померк.
Потом свет появился в третий раз, а может быть, в четвертый — он не помнил. Возможно, ему приснилось, но на этот раз на фоне окна стоял какой-то старик. На нем был длинный черный плащ. Но это был не священник или монах, поскольку плащ не был перетянут на поясе, а длинные седые волосы старика прикрывала маленькая плотная черная шапочка.
— Боже, — попытался выговорить Томас, но получилось лишь гортанное бульканье.
Старик обернулся. У него была длинная раздвоенная борода, а в руке он держал бутыль с узким горлом и круглыми боками. Сквозь стекло просвечивала светло-желтая жидкость, которую человек поднес к окну. Он рассмотрел ее, а потом взболтал и понюхал через горлышко.
— Ты очнулся?
— Да.
— И можешь говорить! Ну и врач же я! Меня самого удивляет мое искусство. Эх, если бы оно убедило моих пациентов платить мне! Но, похоже, я должен быть благодарен и за то, что они не плюют в меня. По-твоему, эта моча чиста?
Томас кивнул и тут же пожалел об этом, поскольку от шеи до спины его пронзила боль.
— Ты не считаешь, что она густая? Или темная? Нет, действительно нет. И на запах и вкус она тоже здорова. Добрая фляжка чистой желтой мочи — лучший признак доброго здоровья. Увы, эта моча не твоя. — Врач открыл окно и вылил ее. — Глотай слюну, — проинструктировал он Томаса.
У Томаса пересохло во рту, но он послушно попытался глотнуть, и тут же у него захватило дыхание от боли.
— Думаю, — сказал врач, — нам нужно начать с жидкой кашицы. Очень жидкой, с постным, а еще лучше, полагаю, со сливочным маслом. Эта штука, повязанная тебе на горло, — тряпица, смоченная святой водой. Это не моих рук дело, но я не возражал. Вы, христиане, верите в магию, и я должен снисходительно относиться к вашим верованиям. Это что у тебя на шее, собачья лапа? Не отвечай, я вовсе не хочу этого знать. Однако когда поправишься, надеюсь, ты поймешь, что тебя исцелили не собачьи лапы и не мокрые тряпицы, а мое искусство. Я отворил тебе кровь, сделал припарки из навоза, мха и гвоздики и заставил тебя пропотеть. Впрочем, Элеонора утверждает, что тебя оживили ее молитвы и этот жалкий обрывок мокрой тряпицы.
— Элеонора?
— Это она перерезала веревку, милый мальчик. Ты был наполовину мертв. Но к тому времени, когда пришел я, ты был уже скорее мертв, чем жив. Я посоветовал ей дать тебе спокойно умереть. Я сказал, что ты на полпути к тому, что вы называете адом, а я слишком стар и утомлен, чтобы вступать в схватку с дьяволом. Но Элеонора настояла, а мне всегда было трудно сопротивляться ее мольбам. Полагаю, кашица с прогорклым маслом. Ты слаб, милый мальчик, очень слаб. У тебя есть имя?
— Томас.
— А меня зовут Мордехай, хотя ты можешь звать меня доктором. Но ты, конечно, не будешь. Ты будешь называть меня проклятым жидом, убийцей Христа, тайным почитателем свиней и похитителем христианских младенцев, — весело проговорил старик. — Какой абсурд! Кому нужно похищать младенцев, христианских или каких-либо еще? Это же гнусные существа. Единственное положительное свойство детей в том, что они вырастают, как мой сын, но тут же производят новых детей. Мы не усваиваем уроков жизни.
— Доктор, — прохрипел Томас.
— Что, Томас?
— Спасибо.
— Воспитанный англичанин! В мире не переводятся чудеса. Подожди здесь, Томас, и не дай дурным манерам умереть, пока я отлучусь. Я принесу каши.
— Доктор!
— Я еще здесь.
— Где я?
— Это дом моего друга, здесь довольно безопасно.
— Вашего друга?
— Сэра Гийома д'Эвека, рыцаря моря и суши и величайшего болвана из всех, кого я знаю, но доброго болвана. Он, по крайней мере, платит мне.
Томас закрыл глаза. Он не совсем понял, что сказал Доктор, или, скорее, не поверил. Голова болела. Боль наполняла все тело от головы до пульсирующих болью пальцев ног. Он подумал о матери, потому что это успокаивало, потом вспомнил, как его волокли к дереву, и содрогнулся. Ему хотелось снова заснуть, потому что во сне не было боли. Но доктор заставил его сесть и влил в рот жгучую кашицу с постным маслом, и на этот раз Томасу удалось не выплюнуть ее. В каше, видимо, были грибы, или ее сварили на конопляных листьях, которые в Хуктоне называли ангельским салатом. После еды его посетили яркие сновидения, но боль притупилась. Когда Томас вновь очнулся, вокруг стояла тьма и никого рядом не было. Он сумел сесть и даже встать, но покачнулся и снова упал на кровать.
На следующее утро, когда на ветвях дуба, где он чуть не расстался с жизнью, пели птицы, в комнату вошел высокий мужчина. Он опирался на костыли, и его левое бедро было перевязано. Человек повернулся к Томасу лицом, покрытым страшными шрамами. Клинок прошел от лба до подбородка, прорубив левый глаз. У мужчины были длинные золотистые волосы, густые и спутанные, и Томас догадался, что некогда этот человек был красив, но теперь напоминал существо из ночного кошмара.
— Мордехай сказал мне, что ты будешь жить, — прорычал пришедший.
— С Божьей помощью, — ответил Томас.
— Сомневаюсь, что Богу есть до тебя дело, — проворчал мужчина.
На вид ему было далеко за тридцать, у него были кривые ноги всадника и широкая грудь воина. Он проковылял к окну и сел на подоконник. Там, где клинок рассек подбородок, бороду тронула седина. Голос мужчины звучал необычно низко и хрипло.
— Но ты можешь выжить с помощью Мордехая. Во всей Нормандии ни один лекарь не общается с ним, и один Бог знает, как он умудряется лечить. Он уже неделю неодобрительно смотрит на мою мочу. Я сказал ему: я ранен в ногу, жидовский придурок, а не в мочевой пузырь, — но он велит мне заткнуться и выдавливает все новые капли мочи. Скоро возьмется и за тебя. — Мужчина, на котором была лишь длинная белая рубашка, задумчиво посмотрел на Томаса и грубо сказал: — Сдается мне, что ты тот самый забытый богом ублюдок, который и прострелил мне ногу. Помню, перед тем как получить стрелу в бедро, я увидел сукина сына с такими же длинными волосами, как у тебя.
— Вы мессир Гийом?
— Он самый.
— Я хотел убить вас.
— Так почему бы мне не убить тебя? — спросил мессир Гийом. — Ты лежишь на моей постели, жрешь мою кашу и дышишь моим воздухом. Английский ублюдок. И хуже того, ты — Вексий.
Томас с трудом повернул голову, посмотрел на грозного мессира Гийома и ничего не сказал. Его озадачили последние слова.
— Но я решил не убивать тебя, — сказал мессир Гийом, — ведь ты спас от поругания мою дочь.
— Вашу дочь?
— Элеонору, дурень. Она, конечно, незаконная дочь, ее мать служила у моего отца, но, кроме Элеоноры, у меня никого не осталось, и я привязан к ней. Она говорит, что ты был с ней добр, потому она и перерезала веревку, на которой ты висел, и положила тебя в мою постель. Девочка всегда отличалась сентиментальностью. — Он нахмурился. — Но мне по-прежнему хочется перерезать твое поганое горло.
— Четыре года я мечтал перерезать ваше, — сказал Томас.
Единственный глаз мессира Гийома злобно уставился на него.
— Еще бы не мечтать. Ты Вексий.
— Никогда не слышал о Вексиях. Мое имя — Томас из Хуктона.
Томас ожидал, что мессир Гийом наморщит лоб, пытаясь вспомнить Хуктон, но тот моментально откликнулся.
— Хуктон, — проговорил он. — Хуктон. Господи Иисусе, Хуктон. — Он несколько мгновений помолчал. — Конечно же, ты чертов Вексий. У тебя на луке их герб.