Столичный доктор. Том III
Шрифт:
— Свыше, — буркнул я. — Нам все дается свыше. Всякие беды тоже. Священники говорят для укрепления духа.
— Не переживай так! — Вика подошла ближе, провела прохладной рукой по лицу. — Все будет хорошо. Ой, а я тут на улице Винокурова-младшего встретила!
— Емельяна?
— Его! Шел хмурый такой, на лице след от нагайки. Но старый. Меня не узнал. Или сделал вид, что не заметил.
Я тяжело вздохнул. С Винокуровым-старшим мы насчет брата уже давно не разговаривали. Заключили некий «пакт» о молчании. Прямо по древнему правилу «не спрашивай — не отвечай». Тем более Александр «встал» на новую подстанцию, дел у
— Нагайкой могли казаки приласкать. Их на разгоны стачек вызывают.
Ой, зря власть злит народ. Вместо того чтобы дать гражданам рабочее законодательство… точнее, вообще сделать народ гражданами с правами — царь предпочитает плыть по течению. А мы вместе с ним плывем к огромному водопаду. Ниагарскому.
Первый сигнал — нет, это даже не Ходынка. Давка станет дурным знаком лишь для небольшой части неофициального духовенства. Всякие толстовцы, иоанниты…
И не русско-японская война. Тут в царе засомневалась лишь каста военных, да незначительная часть левой интеллигенции. Последние будут радостно тереть ладошки. «Акелла промахнулся». Полезли в Корею и получили по сусалам. Так вам и надо. Не с нашим рылом, да в калашный ряд мировых гегемонов.
И даже не подавление Революции девятьсот пятого года, и не Ленский расстрел заложили основу ипатьевского подвала — здесь разуверилась в императорском доме правая интеллигенция, часть пролетариата. Народ же все еще «безмолвствовал».
Финалом десакрализации Романовых стало Кровавое воскресенье. К царю с петициями шли вчерашние крестьяне — рабочие со своими семьями. И вел их «народный поп» Гапон. Шли с хоругвями, иконами. Славили Николая, ждали и надеялись. А тут расстрел, казаки… Погибли женщины, подростки — вся Россия ужаснулась.
Раненых никто не спасал, врачей не пускали через оцепление… Тут то леваки и вцепятся в отличный повод. Нелегальные газеты начнут расходиться огромными тиражами, у агитаторов тоже появится шикарный повод для призывов к свержению монархии.
Ну а первая мировая — это уже гвоздь в гроб империи. Вписались за славян-братушек, только всякие болгары, да сербы — добра не помнят и не ценят. А немецкая военная машина — это немецкая военная машина.
— Ты чего такой мрачный? Ну улыбнись! — Талль опять погладила меня по лицу.
— Виктория Августовна, — официальным тоном обратился я к девушке. — После утреннего обхода извольте заехать в книжную лавку.
— Зачем?
— Хочу повесить портрет императора в кабинете.
— В приемном же висит один? — растерялась Вика.
— И тут пусть будет.
Не в качестве символа, но как напоминание. О том, куда «едет» страна. «Ниагарский водопад» он вон, шумит уже впереди.
Такое впечатление, что все только и ждут момент, когда я войду в кабинет, чтобы немедленно ворваться следом и сообщить о срочной нужде. А ведь практически у всех есть доступ к моему организму почти круглосуточно. А с другой стороны — хорошо, что стараются не беспокоить меня, когда я не на работе.
Странно, но сегодня никто не пытался штурмовать дверь. Удивительно даже, может, случилось что? Я выглянул в приемную — никого, один Должиков занимается своими делами.
— Чай принести, Евгений Александрович? — оторвался он от бумаг. — И я научился варить кофий не хуже нашей поварихи! В турке.
— Молодец! Нет, чуть позже. Просто нет никого, удивился.
—
Я подошел к окну на доносящийся шум. Ах, вот почему никого нет. У нас тут шоу во дворе. Дворник что-то странное грузит в телегу, вокруг которой акулой нарезает круги всклокоченный Слава. Естественно, с разных сторон на это дело смотрят любители понаблюдать за чужой работой. Грешен, сам таким занимаюсь постоянно — номер три в рейтинге после пожара и текущей воды.
— Антонов! — крикнул я. — Ко мне зайди!
Действительно, если мне не видно, то что, идти самому интересоваться?
Слава зашел походкой двоечника, которого вызвали к директору школы. Как говорила моя учительница, нога за ногу. И вид у него был вовсе не такой, с каким сообщают о чем-то хорошем.
— Что случилось, Антонов? Ты решил переехать и жить с лаборанткой Аней? Грешновато!
Неразделенная любовь подчиненной к начальнику секретом не являлась. У Ани были замечательные и красивые глаза изумрудного цвета. Остальное, как и в пошлом анекдоте, составляла та самая часть организма, для которой нет названия, несмотря на очевидность наличия. Работала она отлично, так что у Антонова, даже если бы он захотел, повода расстаться с ней не было.
— Шуточки у вас, Евгений Александрович! Я с нашими сотрудниками никогда… Это кролики!
— Что? Взбунтовались?
Вот дурная привычка, понимаю — как только начинаю нервничать, так сразу во мне просыпается неутомимый мастер плоских шуток.
— Передохли… — выдохнул Слава.
— Всё? — от удивления я даже привстал.
— До одного… Никто не выжил. Эпидемия какая-то.
Кролики у нас — никакой не ценный мех, а подопытные животные. Допускаю, что кто-то из персонала втихаря употребляет их в пищу, хотя я бы сильно подумал: сначала их заражают всякой дрянью, потом фигачат недопенициллин… Но ведь всё равно мясо!
Что за мор случился среди ушастых — знать не знаю. Я не ветеринар, и от разведения этих тварей далек, как от балета. Наверняка какая-нибудь вирусная фигня, передающаяся воздушно-капельным путем. В довольно тесном загончике любой чох моментально поразит всё поголовье. И как назло анатомички — исследовать погибших — у нас пока нет. Все собираюсь завести и все другие дела, более важные, не дают.
— Трупы куда вывозить собрались? Есть тут скотомогильник неподалеку? Если нет — сжечь.
— Федор Ильич сказал, всё сделает…
— Как бы вы без директора жили? Скоро без Чирикова в сортир сходить не сможете. Клетки тоже уничтожить.
Вот… теперь новый расход. На новую «звероферму». Денег практически не вижу. Только пришли десятки тысяч от Келера. И вот их уже нет. Надо срочно дожимать думских. Пусть, наконец, открывают городской «кошелек» и начинают платить.
Церковь наша приходская, Николая Чудотворца на Курьих ножках, совсем недалеко. Прошел в сторону Садового немного, оставил по правую руку Большой Ржевский переулок — и на месте. Кстати, настоятели, что старый, что новый, не без гордости рассказывают, что пушкинская избушка на курьих ножках, стоящая на Лукоморье — это их храм. Родители поэта жили рядом, а сам Александр Сергеевич здесь и родился. Впрочем, с местами, где солнце нашей поэзии увидело свет, в Москве примерно как в Элладе с родиной Гомера — не счесть.