Столичный доктор
Шрифт:
Бобров удивленно на меня посмотрел, выпил свою рюмку, подвинул к себе и Викину.
– Наши университетские патриархи не просто так закрыли женщинам ход в профессию, – покачал головой Александр Алексеевич, покопался в столе, вытащил из него журнал, открыл на закладке. – Вот что пишет в университетском вестнике профессор Нейдинг: «…врач-женщина, по самой природе своей, более приняла бы сильное участие в страданиях больного того или другого пола, на которые врач-мужчина смотрит спокойно, и тем самым из-за волнения, истерики не смогла бы исполнить свой врачебный долг…»
– Нет
Тут Вика покраснела, сдвинула под рукав блузки прокурорский браслетик с агатиками. А потом, заметив мой ироничный взгляд, и вовсе сдернула его с руки, убрала в сумочку.
– Барышня! – Бобров развел руками. – Одно дело – растения в гербариях раскладывать, другое – живого человека резать. Слышали, как сегодня Громов орал?
– Кто такой Громов? – Вика испуганно на меня посмотрела.
– Это пациент, которому мы аппендикс удаляли, – пояснил я, вставая и наклоняясь к уху хирурга. – Александр Алексеевич, где у вас тут клозет?
– На втором этаже, в левом крыле, – так же тихо ответил Бобров, повернулся к Талль, которая с жаром доказывала, что боязнь крови – это всего лишь дело привычки, во врачебном кабинете она тоже сначала много пугалась, а сейчас уже нет.
Отлично! Пока они спорят, у меня есть время спасти еще одну жизнь. Когда мы шли осматривать Громова, проходили мимо женского отделения. Я запомнил это место – в том же крыле, но с другой стороны.
Я снял с крючка в коридоре врачебный халат, накинул его на себя. Быстрым шагом, почти бегом дошел до лестницы, спустился на первый этаж. Теперь спокойно! Идти нужно вальяжно, не пугая медсестер. Уже почти вечер, персонал большей частью разошелся по домам, остался только где-то дежурный врач. Треплются на постах сестрички, гоняют чаи. За окном продолжает мести метель, гудит так, что прямо ой-ой-ой. Найдем ли мы свободного извозчика? Вот что меня волновало больше всего.
Открываю дверь в женское отделение. Одна керосиновая лампа на огромное помещение. Кто-то лежит на кровати, пытается читать при свече, кто-то уже спит. Иду по пролетке, вглядываюсь в лица. Ага, а вот и моя подопечная.
Я подошел к кровати Повалишиной. Её по голове узнать можно. Та, к счастью, не замотана, как мумия, рана прикрыта повязкой, прификсированной пластырем. Наверное, чтобы доступ был постоянным. Я оглянулся – никого.
Аккуратненько подцепил пластырь, приподнял повязку. Н-да, даже при таком освещении хорошо видно: края явно воспалены… Нехорошо всё выглядит…
Вот сейчас я иду на грубейшее нарушение врачебной этики, собираюсь без ведома лечащего врача вмешаться в лечение. А мне просто хочется, чтобы случай закончился хорошо. Победителей не судят. Эффект от стрептоцида мне заведомо известен. Ну поругается потом профессор, да и успокоится. Свожу его в «Славянский базар», мировую выпьем. Это если я ему вообще решу все рассказать.
Достал из кармана флакончик, аккуратно посыпал на края раны. На глазок, конечно, но ничего страшного. Знаю, что толку мало, надежда только на чувствительность микрофлоры. Так, сейчас только прикрыть осталось. Черт, крышка от флакончика упала на пол и покатилась под кровать.
– Что вы там делаете, Евгений Александрович? – спросил у меня за спиной незнакомый мужской голос.
Я вздрогнул, резко обернулся. Наверное, один из зрителей только что закончившейся операции. Врач местный. Лет сорока, с высоким лбом, за счет лысины продолжающимся до затылка, но зато с шикарнейшей окладистой бородой.
– Извините?
– Простите, мы не представлены. Дьяконов Петр Иванович. Экстраординарный профессор кафедры оперативной хирургии и топографической анатомии.
Вот так встреча! И не верь в судьбу после этого. Полчаса назад я его разрез не очень хорошо вспоминал.
– Так мы коллеги. С покойным Августом Петровичем…
– Конечно, я знаю. Мы с вами встречались, но без представления. Блестяще провели сегодня операцию! Вам надо почаще показывать коллегам, как следует работать. Я восхищен, не ожидал такого!
Еще один из нации хирургов. Ведь никто не заставлял приходить, смотреть. Да и что там можно увидеть с его места? И сейчас руки потирает, как пьяница перед выпивкой.
– Зашел поинтересоваться состоянием больной, – кивнул я на постель Повалишиной. – Привез ее буквально накануне.
– Так и это вы? Разрешите пожать вашу руку! Александр Алексеевич рассказывал! Какое чудо! Буду ждать статью с описанием этого случая!
Когда я вернулся в кабинет, Бобров продолжал спорить с Викой. И у них даже не поменялся предмет дискуссии: Ольга Александровна Федченко, которая, как оказалось, не только смогла (!), но и не смогла. После возвращения из Туркестана дамочка увлеклась революционными теориями, участвовала в стачках, была причастна к смерти жандарма. Ее судили, выслали в Сибирь.
– Вы этой судьбы хотите? – вопрошал раскрасневшийся от коньяка Бобров. – Вот к чему ведет весь этот… ваше фрондерство!
– Виктория Августовна! – Я посмотрел за окно. Метель затихать не собиралась, наоборот, все усиливалась. – Нам пора. Ваша маменька будет волноваться.
– Да, да, – обеспокоился Бобров. – Я дам свой экипаж.
Это было очень кстати.
Карета у заведующего оказалась вполне себе прогрессивная – с небольшой печкой внутри, отделанная тканью.
Пока ехали в Хамовники, Вика мне жаловалась на тяжелую женскую долю.
– Maman меня торопится выдать замуж. Только и разговоры о женихах. А я не хочу! Понимаешь, не хочу! Бестужева вышла замуж в семнадцать лет. Ты видел ее лицо?
Внешность для женщины – это всё. Тут можно только кивать и соглашаться.
– Дом, дети… Летом на дачу. Хорошо, если муж свозит на воды…
– Кирхе, киндер, кюхен, – тихо пробормотал я, но Вика услышала.
– Именно! Я не хочу такой жизни!
– Но-о, милая! – Кучер Боброва застрял почти на подъезде к дому Вики. Карета без толку дергалась туда-сюда, ржала лошадь…