Столичный миф
Шрифт:
Не только шаги может вернуть эхо. Эхо может отразить и безмолвие. На секунду стены поплывут, и в вязкий газ превратится пустой воздух, и нечем станет дышать. Леха ударился об стену, но устоял. «Ну, ты, мужик, и набрался!» — довольно подумал Леха. Но очень хотелось курить. И он пошел дальше. Поворот, перекресток, лестница вниз. Зачем-то Леха считал двери, в которые стучал. Но когда очередная вдруг взяла и неожиданно открылась, он сразу позабыл цифру; так бывает после приятного сна, открываешь глаза, и за мгновение память обнуляется, стирая дотла лицо прелестной
— Привет. У тебя есть зажигалка?
Паренек в очках молча запустил руку в задний карман серых дешевых джинсов, вынул спички. Посмотрев на Леху, сам чиркнул спичкой о помятый коробок. Леха затянулся, кивком поблагодарил. И пошел обратно.
А Кузьма сел за стол и опять раскрыл учебник. Немало бедолаг коротает праздники в Москве. Кузин номерной научный город далеко от Москвы. Друзья разъехались, все, что осталось Кузе, — это со скуки «долбить» физику. Кузьма собирался в этом ремесле достичь больших высот.
Но непокорные цифры хитрой науки кружились и дрожали в воздухе и не желали оставаться на листе. И смысла в них не было никакого.
«А из этого» — аккуратная формула в две коротких строки, изящна и элегантна даже с точки зрения третьекурсника — «очевидно, следует…» формула в одну строку. Кое-какие буквы в ней были прежние. Две. Нет, три. Больше ничего общего. Минут пятнадцать Кузя рассматривал эти формулы и три слова между ними и даже не представлял, с какого конца за это безобразие браться. Верхнюю упростить до нижней или в нижнюю вставить скобки? Кто же это такую свинью подложил ему, Ландау или Китайгородский? Кузьма с ними обоими соглашался, связь между этими формулами есть, но вот какая — он понять не мог.
Он не смог этого понять и через полчаса, когда исписал три тетрадных листка мелким вязким почерком. И когда Кузя отчаялся, из склеившихся страничек тощего учебника выпал белый листок.
В прошлом году другой третьекурсник спросил у своего преподавателя формулы перехода и, сдав экзамен, оставил листок в учебнике. Десять строк, которые полубогам, парящим в небесах, оказалось лень записывать. А может, они народную бумагу экономили. Или хотели закрыть премудрость от непосвященных?
Кузя еще раз прочитал листок и повеселел. Но тут раздался стук в дверь. Кузя неохотно захлопнул учебник. Опять этот жлоб.
— Привет. Снова я. Слушай, я заблудился, — шумно дыша водочным перегаром, сказал Леха. — Ты не знаешь, где здесь такая девчонка живет, с каштановыми волосами? Кудрявая такая…
— Зовут-то как?
Леха почесал затылок.
— Не помню. — Леха ошибался: он не мог об этом помнить. Он ведь даже ее об этом и не спросил. — У нее один муж — Петя, а бывший муж — Вася, кажется. Нет. Наоборот. Ты их должен знать, здоровые такие.
— Нет. Не знаю.
— Я с ними сидел, вышел огоньку стрельнуть. Представляешь? А обратно вернуться не могу.
Кузя вздохнул. Препирались они еще минут пять, после чего Леха ушел.
«Научная судьба в России — это судьба клана», — глядя в учебник, думал Кузя. Ученые вырабатывают Know-How,
Один доктор, по фамилии Штольц, был озабочен тем, что однажды, в сумрачный и холодный год, малые дети стали умирать много чаще. Неизвестно откуда в город пришла легочная инфекция. Ее природа неясна. Лекарства не действуют. Врачи бессильны.
Доктор Штольц решил положить конец этому безобразию. Он засел в больничном морге и начал копаться в пораженных легких. Острым скальпелем делал тонкие срезы и глядел на них в микроскоп. Доктор Штольц потрошил детские трупики день за днем в течение года.
К концу поиска он начал сходить с ума. Ему слышались детские голоса. Трупикам было больно. Тогда доктор Штольц стал колоть им перед вскрытием морфий. И они перестали плакать. У него хватало ума делать это потихоньку, чтобы никто не видел.
Доктору Штольцу повезло. Зараза неизвестной природы оказалась старым знакомым, только в неожиданном соседстве. Достаточно добавить к известному лекарству пару компонентов — и ребенок выздоравливает.
Но большая часть славы и денег досталась патриарху штольцевского клана. Именно он решал, кого доктор Штольц будет лечить, а кого нет. Не только в деньгах дело. Услуги, льготы, положение, статус. Патриарх был прагматик. На его уровне шел в ход такой термин, как «научная школа»: кто где сядет на кафедру, а кто пойдет в министерство. Здоровье собственного ребенка — весомый аргумент даже для самого бюрократистого коммуниста.
Доктору Штольцу не очень-то все это нравилось. Но вылечить он мог только ограниченное количество детей. Он не был судьей и не хотел решать, кто из них умрет. Если патриарх берет этот грех на себя — это его проблема. Да что говорить, сделать рукой под козырек, опубликовать статью и вот так просто отдать за бесценок итог года работы, тяжелой работы, доктор Штольц не мог. Жалко ему было. А как не жаль: еще раз за такой труд, он знал точно, по своей воле он не возьмется. Потому что ему хочется жить. Жить! А не копаться в детских трупиках.
Служа клану, он сам когда-нибудь станет патриархом. А это на Москве круто. Он видел сам — очень круто.
Возможно, они совершали преступление: исследования-то велись на деньги Сталина, а авторские права они присваивали себе. Нехорошо. Сталин на них за это обиделся. Его можно понять: средства он им выделял немалые, почет оказывал, а они часть товара припрятывали для себя и отпускали по блату. И в конце пятьдесят второго года Сталин дал приказ навести порядок.
Несладко пришлось патриарху. Опричники в шесть секунд раскрыли всю его мафиозную сеть и обошлись с ним, как с негодяем. Они отняли у него деньги, они отняли у него власть, жестоко мучили, а потом убили. А народ на это смотрел с пониманием и одобрением. За услуги такого уровня врачей ему все равно платить было нечем.