Столконовение цивилизаций: крестовые походы, джихад и современность

Тарик Али

Сегодня все вынуждены продавать свои тела! Женщины, подобные нам, должны терпеть любого мужчину за 10 000 туманов. Мы ничего не можем сказать… Молодым людям нужно побыть вместе в постели хотя бы 10 минут… Это очень важно… Это помогает им успокоиться. Когда правительство не позволяет им этого, расцветает проституция. Да что там говорить о проституции, когда правительство лишило нас даже права свободно разговаривать с представителями противоположного пола на публике… В парках, в кино или просто на улицах вы не можете даже поговорить с человеком, сидящим рядом. Если вы заговариваете с мужчиной на улице, «защитник ислама» будет задавать вам бесконечные вопросы: «Кто этот человек? В каком родстве вы с ним состоите? Где ваши документы?..» Сегодня в нашей стране нет счастливых! Никто из нас не защищен. Я пошла в одну компанию, чтобы получить работу. Менеджер компании, бородатый мужик, посмотрел на мое лицо и сказал: «Я нанимаю тебя и помимо зарплаты буду платить тебе 10000 туманов». Я сказала, что он мог бы хотя бы проверить мои способности работать с компьютером, чтобы узнать, действительно ли я профессионал… А он ответил: «Я беру тебя за твою внешность!» Я знала, что, если буду работать там, мне придется заниматься с ним сексом по меньшей мере раз в день. Про себя я подумала, что оно того не стоит! Если я буду работать на себя, то смогу получать гораздо больше. И куда ни пойдешь, везде одно и то же! Я пошла в специальный семейный суд — чтобы развестись — и умоляла судью-священника оставить мне право опекунства над моим ребенком. Я говорила ему: «Пожалуйста… Умоляю Вас, отдайте мне моего ребенка. Я буду Вашей каниз…» («каниз» означает «слуга». Это персидское слово, которое буквально означает следующее: «умоляю вас, я в отчаянии».) И как вы думаете, что мне ответили? Судья сказал, что ему не нужна служанка! Ему нужна женщина! Чего же мы хотим от остальных, если даже священник, главный судья, говорит такое? Да у этого мужика одна только растительность на лице килограмм на 50 тянула! А он еще кричит: «Женщину хочу!» Я спросила у судьи, неужели у него нет жены, а он ответил: «Мне нужно много женщин!» Я пошла к чиновнику, чтобы забрать подписанный развод, а он вместо того, чтобы отдать мне бумаги, сказал, что мне вообще не стоило разводиться, а стоило снова выйти замуж, без всякого развода, нелегально. Потому что — говорил он — без мужа будет тяжело найти работу. Он был прав, но у меня не было денег, чтобы заплатить ему…

В западных странах у проституток есть социальное обеспечение и государственная страховка. Они проходят медицинские осмотры и так далее. Здесь же у нас нет права на существование… А почему? Мы ведь, знаете ли, тоже работаем…

Другая женщина, вынужденная торговать собой, рассказывала:

За сексуальными услугами ко мне приходят разные люди: торговцы с базара [владельцы магазинов], студенты, врачи, старики, юноши, невежды… В общем, все, у кого есть деньги, чтобы купить себе женщину на некоторое время. Большинство из них обращается с нами очень плохо… Давая нам деньги, они считают, что имеют право делать с нами все, что им заблагорассудится… а нам остается только смириться с этим.

Сегодня в нашем обществе никто не защищен от финансовых проблем. Я не могу платить за жилье… Что прикажете мне делать? Если сегодня вечером я не продам свое тело, завтра у меня не будет денег… В обществе, в котором нет работы, нет безопасности и нет прав, что может сделать человек? Ты выходишь на улицу и постоянно оглядываешься, опасаясь «защитников ислама», которые могут арестовать тебя по любой причине, будь то прядь волос, выбившаяся из-под хиджаба, тускло блеснувшая губная помада, все сгодится…

Если бы я жила в обществе, где я смогла бы работать и быть независимой, я бы ни за что больше не стала продавать свое тело. Тогда, возможно, я испытывала бы физическую потребность быть с кем-то, я смогла бы выбирать… Я бы смогла жить, не боясь своих чувств и желаний… жить с радостью… Но в данной ситуации правительство сделало мужчин покупателями, а людей, подобных мне, — товаром…

Мослем, видимо, лишился рассудка, потому что ни одна из американских теле- или радиокомпаний не хотела покупать фильм. Они вовсе не хотели подорвать режим Хатами! Сам Мослем — дитя Иранской революции. Без нее он бы никогда не стал режиссером, поскольку происходит из очень бедной семьи. Его отец — муэдзин, и потому воспитание Мослема было ультрарелигиозным. Теперь он ненавидит религию, причем с такой страстью, которую я даже не могу передать. Мослем отказался участвовать в войне против Ирака и был арестован. Это сильно изменило его.

Был 1978 или 1979 год, когда я только начинал работать продавцом газет на углу многолюдной улицы в Сангсаре. Каждую неделю я должен был получать книги и газеты различных политических групп и продавать их в газетном киоске. Некоторое время спустя мой киоск стал привлекать молодежь, желавшую обсуждать политическую ситуацию.

Однажды ночью члены организации защитников ислама, называющей себя «Хезболлах», напали на газетный киоск и подожгли его. Я забрал обгоревшие книги и в течение недели каждый день выкладывал их перед киоском. После этого меня арестовали и посадили в тюрьму.

Тюрьма стала для меня тяжелым, но полезным испытанием. Именно там я ощутил, что достиг наконец интеллектуальной зрелости. Я оказался достаточно стойким и наслаждался осознанием собственной силы. Я почувствовал, что спас свою жизнь от коррумпированного мира духовенства, а это цена, которую я за это платил. Я гордился этим. После года, проведенного в тюрьме, они пообещали освободить меня, если я подпишу бумаги, гарантирующие, что я буду посещать проповеди по пятницам и займусь религиозной деятельностью. Я отказался их подписывать. Они оставили меня в тюрьме еще на один год.

Когда я наконец вышел на свободу, моя родина показалась мне слишком маленькой и тесной. Мне казалось, что я задыхаюсь. Я отправился в Тегеран. По утрам я работал, а по ночам посещал Свободный исламский университет [частный университет с высокой оплатой за обучение].

В начале 1980-х годов я еще не интересовался кино. Мои внутренние терзания и размышления не позволяли мне обратить внимание на кинематограф или составить для себя хоть сколько-нибудь долгосрочный жизненный план. Я продолжал думать, что никогда не смогу приспособиться к ситуации в Иране. Меня серьезно беспокоила социальная и политическая атмосфера в целом.

После окончания войны [1989 год] правительство приняло закон, обязывающий граждан поменять свои старые свидетельства о рождении на новые. Я знал, что если буду менять свидетельство, то мне придется отказаться от своих поддельных документов. Станет ясно, что я, будучи призывного возраста, не пошел на войну. Но плата за университет была очень высока, и я решил пройти военную службу. После возвращения я искал работу и случайно наткнулся на редакцию кинематографического журнала, которому требовался репортер. Я получил работу. Хоть я и пытался брать интервью у неправительственных режиссеров и сценаристов, я отлично знал, что если напишу о них что-нибудь — даже критическое, — то существующий режим все равно сумеет сохранить доверие к себе, заявив, что он демократичен и готов приветствовать критику! Кино находилось под полным контролем государства, и режиссеры были связаны по рукам и ногам ограничениями системы.

То, что я брал интервью у таких режиссеров, как Мерджуи, Махмальбаф или Кьяростами, в конце концов было выгодно для политической системы. Но я убеждал себя, что только временно позволяю режиму извлекать выгоду из моих действий… Я думал, что моя работа в СМИ послужит хорошим прикрытием для моих собственных проектов, с помощью которых я хотел показать тщательно скрываемые преступления политического режима. Я знал, что не смогу сделать такие фильмы, которые мне действительно хотелось бы, из-за цензурных ограничений. Любой сценарий, который я бы написал, никогда не будет одобрен исламской цензурой. Я понимал, что попусту потрачу время и силы. И тогда я решил тайно создать восемь документальных фильмов. Я подготовил собранный мной материал за 1994–1998 годы и контрабандой вывез его из Ирана. Из-за финансовых трудностей мне удалось окончательно смонтировать только два фильма. Один из них — «Крупный план — задний план», другой — «Шамлу, поэт Свободы».

Первый фильм повествует о жизни Хуссейна, главного героя документального фильма Кьяростами под названием «Крупный план». Это история парня, который пытается выдать себя за режиссера Махмальбафа, на которого он, кстати, внешне похож, его семье. Семья верит его истории и даже готова финансировать один из его фильмов, считая, что он и есть знаменитый Махмальбаф. Он живет в этой семье на протяжении четырех дней, и в конце концов семья понимает, что ее дурачат. Парня арестовывают. Через несколько дней после выхода фильма Кьяростами, я отправился навестить Хуссейна. Он любит кино. Его жена и дети разочаровались в нем и наконец совсем ушли от него. Сегодня он живет в деревеньке на окраине Тегерана и пришел к выводу, что любовь к кино привела его только к страданиям. В моем фильме он говорит: «Общество, подобное тому, в котором мы живем, просто уничтожает таких людей, как я. Мы никогда не можем быть сами собой. Есть два типа мертвецов — лежащие и ходячие. Так вот мы — ходячие мертвецы!» [165]

165

Мослем Мансури не говорит по-английски и на урду, а я не говорю на фарси. Нашим переводчиком была иранская эмигрантка, еврейка по происхождению, Эль-хам Гхетаунчи. Я ей очень благодарен за перевод отдельных фрагментов записей и интервью.

Мы можем найти множество историй, подобных этой, и даже хуже в каждой мусульманской стране. Еще одна вещь, есть большая разница между мусульманами диаспоры… теми, чьи родители эмигрировали в западные страны… и теми, кто до сих пор живет в исламском мире. Последние гораздо более критичны, поскольку религия для них не самый важный элемент жизни. Они уже доказали, что они мусульмане.

В Европе и Америке дела обстоят иначе. Здесь официально принятый «многокультурный уклад» подчеркивает, насколько те или иные вещи различаются по ценности в разных культурах. «Культура» и «религия» — более мягкие, эвфемистические понятия, употребляемые в качестве замены для обозначения социально-экономических различий, так же как лучше сказать «многообразие», а не «иерархичность», когда мы говорим о ситуации в европейском или североамериканском обществе. Я разговаривал с мусульманами из Магриба (Франция), из Анатолии (Германия), из Пакистана и Бангладеш (Великобритания), из США, Южной Азии и даже Скандинавии. Я часто спрашивал себя, почему многие из них так похожи на тебя. Они стали гораздо «более правоверными» и непреклонными, нежели грубые и решительные крестьяне Кашмира и Пенджаба, которых я так хорошо знаю. Британский премьер-министр — ярый сторонник школ, где учатся последователи только одной религии. Американский президент всегда заканчивает свою речь словами «Бог храни Америку». Усама начинает и заканчивает каждое телевизионное интервью восхвалением Аллаха. Все трое имеют право так делать, равно как и я имею право оставаться приверженцем идеалов Просвещения. А Просвещение всегда критиковало религию, и прежде всего христианство, причем по двум причинам: во-первых, потому, что считало его доктрину набором идеологических заблуждений, а во-вторых, потому, что это и впрямь была система юридически оформленных притеснений с неограниченной властью подвергать людей различным преследованиям. Почему же тогда я должен воздерживаться от религиозной критики?