Столконовение цивилизаций: крестовые походы, джихад и современность

Тарик Али

Ни одна культура, ни одна цивилизация, порожденная одной из трех монотеистических религий, не является достаточно крепкой или долговечной. Несмотря на разницу между ними, все они подвержены влиянию окружающего их мира. Времена меняются, и они меняются вместе с ними, но только каждая по-своему. Удивительная особенность современности заключается в том, что доминирующая политическая партия в любом уголке мира претендует на то, чтобы изменить существующий строй. Если правда, что история и демократия были рождены одновременно еще в Древней Греции, то значит ли это, что их гибель также совпадет? Если история доминирующей культуры поставлена вне закона, то процесс демократизации превращается в фарс. Результатом этого становится «адская смесь» цинизма, отчаяния и стремления убежать от действительности. Именно такая атмосфера становится благодатной почвой для расцвета иррационализма любого вида. Практически все пути разрешения этой проблемы стали невозможны благодаря предшественнику всех фундаментализмов — американскому империализму.

Ни Сэмюэль Хантингтон, ни Фрэнсис Фукуяма не смогли этого понять; только современные исламские мыслители имеют более или менее четкое представление о данной проблеме, но они никогда не согласятся с тем, что их собственная религия отчаянно нуждается в реформации. В газетных статьях и интервью, посвященных событиям 11 сентября, оба вышеупомянутых интеллектуала много выступали и вносили коррективы в свои собственные работы прежних лет. Из них двоих Хантингтона расспрашивали намного больше, поскольку многие трактовали «войну с терроризмом» как конфликт цивилизаций. Сам же Хантингтон как раз не придерживается этой точки зрения. Он отошел от позиции «Запад против остального мира», которая подразумевала, что западная цивилизация должна быть заключена в своего рода резервацию и защищена от любого вторжения извне, причем любыми способами. Он также отвергает и позицию «Ислам против остального мира». В своей статье, опубликованной в «Специальном издании Давоса» журнала «Ньюсвик» за декабрь 2001 — февраль 2002 года, он определяет сложившуюся после «холодной войны» мировую конъюнктуру как «период мусульманских войн», утверждая, что «мусульмане сражаются друг с другом и против всех немусульман значительно чаще, нежели представители других цивилизаций». Это простое замечание характеризует его концепцию «цивилизационных войн» как безнадежно погрязшую в фундаментальных противоречиях. Перед нами либо «эпоха мусульманских войн», либо «крушение цивилизаций». Возможно, и то и другое сразу. На самом же деле ни то, ни другое. Статья Хантингтона освещает два конфликта, которые он определяет как начало «мусульманских войн»: Ирано-иракская война и антисоветский джихад в Афганистане в 1980-е годы. Но, как ранее упоминалось в этой книге, Ираноиракской войны никогда бы не было, если бы Вашингтон и Лондон сами не подтолкнули Саддама Хусейна и не вселили в него надежду, что диктатор du jour (на день) сможет справиться с духовенством и легко установить прозападный режим. А в отношении антисоветского джихада в Афганистане Хантингтон отметил, что «эта победа стала возможной благодаря американским технологиям, деньгам США и Саудовской Аравии, поддержке Пакистана и действиям тысяч людей из других, преимущественно арабских мусульманских, стран». И это действительно так, хотя к этой тысяче он мог бы еще добавить Усаму бен Ладена и уточнить, что многие из его соратников некогда обучались в США, а позднее образовали ядро «Аль-Каиды» и решили порвать со своими бывшими покровителями. На самом деле афганская война была спровоцирована Соединенными Штатами, которые воспользовались своими тоталитарными полномочиями в Пакистане, где господствовала военная диктатура генерала Зии-уль-Хака, и в Саудовской Аравии [153] . Почему же тогда они характеризуют эту войну как «мусульманскую»?

153

Вопреки тому, что говорилось в статье, опубликованной в «Экономисте» 19 января 2002 года, генерал Зия-уль-Хак не только «опрометчиво заигрывал с фундаментализмом», он сам был фундаменталистом, напрямую ответственным за создание и финансирование групп, которые в настоящее время вызывают волнения в регионе. Он ввел такие наказания, как публичное повешение и порку по саудовской модели, и активно способствовал уничтожению политической культуры Пакистана. Он способствовал внедрению в госаппарат и армию исламистов, ввел ритуальную молитву в войсках и на гражданской службе. Редакторы «Экономиста» в то время отнеслись ко всему этому с завидной терпимостью по тем же причинам, которые заставили Вашингтон и Лондон поддержать генерала уль-Хака — в то время он был жизненно важным связующим звеном в антисоветском джихаде.

Оба вышеупомянутых конфликта получили широкую поддержку со стороны Запада. Сразу после их окончания, равно как и в настоящее время, некоторые мусульмане и мусульманские государства были только рады подчиниться и сотрудничать с «военной машиной» Империи. И когда Хантингтон открыто сообщает, что «мусульманские войны происходят от более простых причин [которые]… лежат в сфере политики, а не от религиозных доктрин VII века», и корректно объясняет, что эти причины включают в себя «действия Америки против Ирака с 1991 года и продолжительное развитие взаимоотношений между Соединенными Штатами и Израилем», его взгляды оказываются близки к мнению тех, кто критикует Империю и кто выступает против новой войны в Афганистане. Новообращенные адепты Империи — либералы, которые придерживаются примитивного патриотизма, — слишком заняты попытками доказать свою лояльность, чтобы всерьез задумываться о мировой политике.

Хантингтон должен сознавать, что его последние статьи подрывают основу той самой доктрины, которую он сам же столь тщательно создавал. Это, однако, не относится к его «коллеге» — теоретику Фрэнсису Фукуяма. Он до сих пор придерживается собственных выводов и тщательно старается размежеваться с Хантингтоном. Для Фукуяма 11 сентября представляло собой выпад против современности, основанной на исламском фундаментализме, презирающем все западные ценности, а также гомосексуальность, свободу нравов и женщин. Он точно отражает мысль, что грамотные политические маневры могли бы помочь достичь лучших результатов. Интересен тот факт, что Фукуяма оказывается значительно ближе к оригинальному тезису Хантингтона, нежели сам Хантингтон: «Сегодня исламский мир отличается от остальных мировых культур в одном очень важном аспекте. В последние годы он один регулярно порождал крупные радикальные исламистские движения, которые опровергали не только западную политику, но и основной принцип современности — религиозную толерантность» [154] .

154

«Ньюсвик», декабрь 2001 — январь 2002 годов, специальный выпуск.

Прежде всего, следует отметить, что нетерпимость, или неприятие «вседозволенности», — вещь не новая, и, конечно же, она не ограничивается одним исламом. Америка перенасыщена религией: 90 % ее населения регулярно говорят о своей вере в Бога; 60 % — верят в ангелов. В Соединенных Штатах больше верующих, чем во всей Западной Европе, вместе взятой. И религиозные страсти только накаляются, в чем мы убедились, когда христианские фундаменталисты в Америке восприняли события 11 сентября как наказание, посланное Богом обществу, допускающему гомосексуализм и аборты. Почему же тогда так высок показатель убийств среди гражданского населения Америки? Это что, также наказание за грехи? Об этом «мудрые» христиане умалчивают. Их теология выборочна и хаотична. Еврейские поселенцы на западном берегу реки Иордан назвали землю в честь их древнего Священного Писания, и, конечно же, они не поклонники религиозной терпимости. Но Фукуяма предлагает войну против нового врага, и по этой причине он должен подчеркнуть «цивилизованность» своего подхода, а затем пойти дальше и охарактеризовать исламизм как «исламо-фашизм». Это не конец истории, а всего-навсего приближение к западному образу мышления.

Даже во время Второй мировой войны имя Гитлера и его философия были опрометчиво использованы для того, чтобы получить всевозможную поддержку для войн Запада с мусульманами. Это интересным образом отразилось на современной европейской истории, Западу понадобилось более полувека, прежде чем он смог воззвать к «оправданной» войне и укрепить образ врага в памяти народа. Во время первой нефтяной войны 1956 года Великобритания охарактеризовала египетского лидера Гамаль Абдель Насера как «Гитлера на Ниле»; в период третьей нефтяной войны (больше известной как Война в Заливе) «фирменный знак Гитлера» появился на лацкане иракского лидера Саддама Хусейна. Он обратился к Гитлеру, только когда он неправильно истолковал сигналы США. На протяжении всей Ирано-иракской войны и в период непрестанного давления со стороны коммунистов и курдов Саддам находился в центре внимания Министерства иностранных дел. Впоследствии, когда Мадлен Олбрайт решила, что война в Косово необходима и соответственно условия договора, принятого югославским лидером, были неприемлемы, новым прозвищем был наделен сербский лидер — Милошевича назвали Гитлером. Это было неизбежно и все равно рано или поздно произошло бы: апологет этой последней войны впоследствии описал бы врага как «фашиста». Как только кто-то начинает препятствовать интересам США, он получает ярлык «фашист». Были ли они «фашистами» в 1980-е годы, когда Фукуяма должен был оправдать союз с «исламо-фашистами» против «Империи зла» (имеется в виду СССР. — Прим. ред.)? Скорее всего, не были. В конце концов, был же предложен либерально-демократическим правящим элитам Британии и Франции союз с Гитлером против «большевистской угрозы» в 1930-е годы. Однако хорошо известный безумный германский лидер подвел их всех [155] .

155

Англо-франко-германский блок мог бы победить Советский Союз, но эта новая сила представляла собой серьезную угрозу империалистическим амбициям Соединенных Штатов. Покровительственное отношение английского правящего класса глубоко возмутило американцев. В своем занимательном журнале «Дневники» Чипе Ченнон цитирует Р.А. Батлера, известного миротворца, комментирующего водворение Черчилля на Даунинг-стрит, 10: «Наш премьер-министр — расист-полукровка». Мать Черчилля была героиней американской истории. Сам Черчилль был необычайно мягок по отношению к Муссолини и приветствовал триумф дуче в 1922 году как очередную победу над большевизмом. Только после Второй мировой войны итальянский фашизм стал восприниматься как враг № 1.

Либеральные определения нацизма использовались, чтобы вычленить отдельные детали из уже разработанной схемы и проверить, совпадают ли они. Но многие социал-демократические и большинство марксистских определений нацизма возникли на основе реального жизненного опыта. Они объясняли возникновение итальянского, германского, испанского и французского нацизмов как производное от всеобщей динамики капиталистических обществ. Нацизм был орудием последней надежды, использовавшимся правящим классом во время экономических кризисов и угрозы революционного движения рабочих. Он был распространен во многих странах Европы в межвоенный период.

Триумф нацизма в Германии не был бы возможен без поддержки крупного бизнеса, который приносил весьма существенную прибыль в течение первых пяти лет существования Третьего рейха: прибыль выросла с 6,6 млрд марок в 1933 году до 15 млрд в 1938 году. Пагубное влияние нацистской идеологии поддерживало вполне определенные цели. Она никогда не забывала отдать должное своим сторонникам и кредиторам. Даже в самый разгар войны патриотизм никогда не допускал возможность упустить получение прибыли. В большинстве случаев нацистский режим покорно капитулировал. Классический пример — детальные переговоры между компаниями Флика и правительством о цене базук. Правительство предложило 24 рейхсмарки за штуку. Флик требовал 39,25 рейхсмарок за каждую базуку. В итоге сошлись на 37 рейхсмарках, что означало прибыль в размере более, чем 1 млн марок за 1940–1943 годы [156] .

156

Эрнст Мандел. Введение к «Борьбе против фашизма в Германии» Льва Троцкого, Лондон, 1972.

Всех врагов Империи одевают в черные рубашки и кожаные куртки европейского нацизма, что выглядит просто гротескно. Это делается потому, что помогает средствам массовой информации создать образ врага, но доверчивость граждан западного мира имеет свои границы, и образ Гитлера срабатывает далеко не всегда. Государственным мужам стоит поразмыслить о своих собственных проблемах: демократия, которой они так гордятся, насквозь больна. Политические события влияют и на экономику. Автор биографии Токвиля делает следующий вывод:

Оцененная далеко не как просто символическое стремление к демократизации власти и единому обществу политически равноправных граждан — то есть демократии как субъекту, — демократия воспринимается современной властной элитой как незаменимый и бесценный миф, который выдвигает на передний план политические и экономические интересы Америки на фоне посттоталитарных обществ. Демократия в США преподносится их гражданам не как самоуправление, осуществляемое запутавшимися во всех его тонкостях гражданами государства, а как широкие экономические перспективы. Под последними подразумевается вмешательство населения в антидемократическую политическую и экономическую систему, для которой характерны доминирующая власть иерархических организаций, расширение классовых различий и общество, где принцип наследования ограничивает появление последующих поколений беззащитной бедноты [157] .

157

Шелдон Уолин. Токвиль между двух миров: становление политической и теоретической жизни, Принстон, 2001 год. [Tocqueville Between Two Worlds: The Making of a Political and Theoretical Life].