Столпы Земли
Шрифт:
— А что, если тебя перевести отсюда в какой-нибудь скит или, скажем, в мою скромную обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу, где нужно много трудиться на воздухе и гораздо меньше времени молиться? Не кажется ли тебе, что тогда ты будешь относиться к службам с большим уважением?
Лицо Уильяма вспыхнуло.
— Да, брат, кажется.
— Что ж, я подумаю, что можно сделать. Но не слишком радуйся — возможно, нам придется подождать, пока у нас не будет нового приора, и уже его попросить о твоем переводе.
— Все равно благодарю тебя!
Служба закончилась, и монахи друг за другом начали покидать церковь. Филип приложил палец к губам, тем самым давая понять, что разговор окончен. Когда вереница монахов проследовала через южный придел, Филип и Уильям присоединились к процессии и вышли в крытую галерею, примыкающую к южной стороне нефа. Там строй монахов распался, и они стали разбредаться кто куда. Филип направился было на кухню, но ризничий преградил ему дорогу. Он стоял перед ним в агрессивной позе — расставив ноги, руки на бедрах.
— Брат Филип.
— Брат Эндрю, — отозвался Филип, недоумевая: «Что это он задумал?»
— Ты зачем сорвал торжественную мессу?
Филип был ошеломлен.
— Сорвал? — воскликнул Филип. — Юноша вел себя безобразно. Он…
— Я сам в состоянии разобраться с нарушителями дисциплины на моих службах! — повысил голос Эндрю. Расходившиеся монахи остановились, наблюдая за происходящей сценой.
Филип никак не мог понять, в чем причина всей этой суматохи. Обычно во время служб старшие братья следили за поведением молодых монахов и послушников, и вовсе не было такого правила, что делать это мог только ризничий.
— Но ты ведь не видел, что происходило… — заговорил Филип.
— А может, я видел, но решил разобраться с этим позже.
— В таком случае что же ты видел? — с вызовом спросил Филип.
— Как смеешь ты задавать мне вопросы?! — заорал Эндрю. Его красное лицо приобрело фиолетовый оттенок. — Ты всего лишь приор захудалой лесной обители, а я уже двенадцать лет здесь ризничий и буду вести соборные службы так, как считаю нужным, без помощи всяких там чужаков, которые к тому же вдвое младше меня!
Филип начал думать, что он действительно поступил неправильно, — в противном случае почему Эндрю так взбесился? Но сейчас важнее было прекратить этот ненужный спектакль, разыгранный перед другими монахами. Филип подавил в себе гордость, покорно склонил голову и, стиснув зубы, произнес:
— Признаю свою ошибку, брат, и смиренно прошу простить меня.
Эндрю был взвинчен и намеревался продолжать перебранку, так что столь поспешное отступление противника его даже разочаровало.
— И чтобы больше этого не повторялось! — рявкнул он.
Филип промолчал. Последнее слово должно остаться за Эндрю, ибо любое замечание со стороны Филипа только вызовет ответную реакцию. Он стоял, опустив глаза и прикусив язык, в то время как Эндрю еще несколько секунд свирепо на него взирал. Наконец ризничий повернулся на каблуках и с гордо поднятой головой пошел прочь.
Братья уставились на Филипа. Он чувствовал себя униженным, но нужно было снести это, ибо гордый монах — плохой монах. Не проронив ни слова, он покинул галерею.
Опочивальня располагалась к юго-востоку от собора, а трапезная — к юго-западу. Филип пошел на запад и, пройдя трапезную, очутился неподалеку от дома для приезжих и конюшни. Здесь, в юго-западном углу монастырской территории, был кухонный двор, с трех сторон которого стояли трапезная, сама кухня и пекарня с пивоварней. Во дворе в ожидании разгрузки стояла телега, доверху наполненная репой. Филип взобрался по ступеням кухни, открыл дверь и вошел внутрь.
Воздух был горячим и тяжелым от запаха приготавливаемой рыбы; то и дело гремели сковородки да раздавались приказания. Трое раскрасневшихся от жары и спешки поваров с помощью шести или семи подручных готовили обед. На кухне были два огромных очага, находившихся в разных концах помещения, и в обоих полыхало пламя. Возле каждого очага, обливаясь потом, стоял мальчик, который поворачивал вертела с нанизанной на них жарящейся рыбой. Филип сглотнул слюну. В огромном чугунном котле, подвешенном над огнем, варилась морковь. Два молодых человека, стоявших у деревянного чурбана, резали здоровенные — длиною в ярд — буханки белого хлеба на толстые куски. За всем этим кажущимся хаосом наблюдал брат Милиус, монастырский повар, примерно того же возраста, что и Филип. Он сидел на высокой скамейке и невозмутимо смотрел на кипевшую вокруг него работу. Его лицо выражало удовлетворение. Он приветливо улыбнулся Филипу и сказал:
— Спасибо тебе за сыр.
— А… да. — С тех пор как Филип приехал, так много всего произошло, что он уже забыл об этом. — Он изготовлен из молока утренней дойки и имеет особенно нежный вкус.
— У меня уже слюнки текут. Но я вижу, ты чем-то опечален. Случилось что-нибудь?
— Ничего особенного. Немного повздорил с Эндрю. — Филип взмахнул рукой, словно отгоняя ризничего. — Можно мне взять из очага горячий камень?
— Конечно.
На кухне всегда имелось несколько раскаленных булыжников, которые использовали, когда нужно было быстро разогреть небольшое количество воды или супа.
— Брат Поль совсем отморозил ноги на мосту, а Ремигиус не дает ему дров, чтобы развести костер. — Щипцами с длинными ручками Филип выхватил из огня нагретый камень.
Милиус открыл шкаф и вытащил оттуда кусок старой кожи, который когда-то был фартуком.
— Вот, заверни в это.
— Благодарю. — Филип положил камень на середину кожи и, взявшись за концы, осторожно поднял.
— Поторопись, — сказал Милиус. — Обед уже готов.
Филип вышел из кухни, пересек двор и направился к воротам. Слева, прямо у западной стены, стояла мельница. Много лет назад был вырыт канал, который начинался выше по течению реки и обеспечивал водой мельничную запруду. Затем вода бежала по подземному руслу к пивоварне, на кухню, к фонтанчику в соборной галерее, где монахи мыли перед едой руки, и, наконец, к отхожему месту рядом с опочивальней, после которого канал поворачивал на юг и устремлялся к реке, возвращая ей воду. Должно быть, один из первых приоров монастыря обладал настоящим инженерным талантом.
Возле конюшни Филип заметил кучу грязного сена — это конюхи, исполняя его приказание, вычищали стойла. Он миновал ворота и через деревню направился к мосту.
«Имел ли я право делать выговор Уильяму Бови?» — спрашивал себя Филип, проходя мимо деревенских лачуг. Подумав, он решил, что имел. Было бы неправильно не замечать столь безобразного поведения во время службы.
Он подошел к мосту и заглянул в будку Поля.
— Вот, возьми, погрей ноги, — сказал он, протягивая завернутый в кожу раскаленный камень. — Когда он немного остынет, разверни кожу и поставь ноги прямо на него. До ночи тепла должно хватить.