Столыпин. На пути к великой России

Струков Дмитрий

В конце аудиенции Столыпин попросил царя подвергнуть взысканию Дурново и Трепова. По убеждению премьера, применение наказания в данном случае «устранило бы возможность и для других становиться на ту же дорогу». Николай II не привык к такого рода давлению на свою волю и, прежде чем дать ответ, «долго думал и затем, как бы очнувшись от забытья», спросил Столыпина: «Что же желали бы вы, Петр Аркадьевич, что бы я сделал?» «Ваше Величество, – ответил премьер, – наименьшее, чего заслужили эти лица, это – предложить им уехать на некоторое время из Петербурга и прервать свои работы в Государственном Совете, хотя бы до осени»[683].

И здесь премьер явно вышел за допустимые рамки отношений с царем. Зная особенность Николая

изменять первоначальное решение, он потребовал от него зафиксировать все свои условия на бумаге. Со времен пресловутых кондиций, которыми «верховники» пытались ограничить самодержавную волю Анны Иоанновны, это было беспрецедентное давление подданного на монарха. Тем не менее Николай сделал соответствующую карандашом запись на листке блокнота[684]. Был ли прав Столыпин, вмешиваясь и без того в непростые отношения царя со своим ближайшим окружением? Ответ на этот вопрос не может быть однозначным. Если П.Н. Дурново как-то пережил временное удаление от трона, то В.Ф. Трепов подал в отставку и занялся частным бизнесом. Царь лишился преданного человека.

Когда после наказания Дурново и Трепова государь в письме Столыпину высказал желание проявить к ним милосердие, он встретил резкое возражение премьера. «Раз Ваше Величество изволили так милостиво дозволить мне высказать свое мнение не по намерению дела, а по летучей мысли, которая лишь промелькнула в голове Вашего Величества(курсив мой . – Д.С.), – писал в ответ Столыпин царю, – …осмелюсь высказать свое глубокое убеждение в том, что самое мудрое решение было бы отложить вопрос о милости до того времени, когда он естественно возникнет…»[685] Выражение «по летучей мысли, которая лишь промелькнула в голове Вашего Величества», – не что иное, как упрек царю в непостоянстве принятых решений, упрек весьма болезненный.

Столыпин не сразу смог преодолеть в себе чувство праведного гнева, вызванного действиями крайне правых. Как свидетельствует сам премьер, в его душе шла мучительная нравственная работа, он искал компромисса между собственным требованием жесткого наказания виновников и желанием царя. На вопрос государя, не продиктовано ли столь суровое отношение к Дурново и Трепову чувством обиды или личного возмездия, Столыпин ответил отрицательно. «Ваше Императорское Величество, – писал он Николаю II. – Вы изволили обратиться к моей совести, и я мучительно в эти дни передумал поставленный мне вопрос… Простите, Государь, за смелость моего чистосердечного мнения, высказанного мной по долгу службы и присяги, и верьте, что я менее всего хотел бы влиять на свободу Вашего решения»[686]. Последняя фраза особо обращает на себя внимание: Столыпин понимал, где кроется корень недоверия. После аудиенции 5 марта 1911 г. он писал, что «почувствовал, что Государь верит тому, что я его заслоняю, как бы становясь между ним и страной»[687].

В силу своего характера Столыпин не мог перенести унижения. «Что же, по-вашему, мне следовало сделать? – говорил он Коковцову. – Проглотить пилюлю и расписаться в проделанной надо мной как председателем Совета министров хирургической операции?»[688] Это состояние не давало ему покоя, оно раскололо его цельную натуру, он чувствовал, что зашел в отношениях с царем слишком далеко, и в то же время не мог представить себя в роли проигравшего. В результате внутренней раздвоенности у премьера случился сердечный приступ.

Таким образом, в мартовской размолвке виновными были обе стороны. Если государь был не прав по существу проблемы, то Столыпин – по форме ее изложения. В отстаивании Столыпиным своих позиций нет ничего предосудительного. Принципиальность, умение стоять в истине всегда были его сильной стороной. Действовать в той ситуации иначе значило бы брать на себя чужой грех[689]. И все же, следуя христианской этике, поступок Столыпина

нельзя назвать безупречным. «Борьба за правду, – говорил в одной из своих проповедей патриарх Русской Православной Церкви Кирилл, – есть то, к чему призваны в этом мире христиане. Однако, борясь за правду, нужно не только стремиться к ее торжеству, но и быть при этом чрезвычайно чувствительным к вопросу о цене победы, ибо не все средства для христианина допустимы. …Святые отцы научают нас, – подчеркивает патриарх Кирилл, – что помощниками в этом трудном делании являются терпение и мужество»[690].

Цена, которую заплатил Столыпин за свою победу, была немалая. Несмотря на обещание царя удалить, пусть и на время, Дурново и Трепова, премьер был уверен в неизбежности собственной отставки. «Вы правы в одном, – говорил он Коковцову, – что Государь не простит мне, если Ему придется исполнить мою просьбу, но мне это безразлично, так как и без этого я отлично знаю, что до меня добираются со всех сторон и я здесь не надолго»[691]. Как никогда остро, премьер стал чувствовать свое политическое одиночество. Это ощущение было и раньше, но теперь, после министерского кризиса, от Столыпина требовалась бульшая духовная сосредоточенность. Современники вспоминают Столыпина весной 1911 г. как очень утомленного человека, настроенного на временность своего положения. Можно предположить, какие чувства испытывал в эти дни Петр Аркадьевич: реформы только набирали силу, многое еще предстояло изменить, и в этот решающий момент из-под ног уходит главная опора – государева поддержка. Даже в мае 1911 г., когда отношения с царем, казалось, уже вошли в норму, Столыпин говорил своему секретарю А.В. Зеньковскому о возможном отстранении от занимаемых должностей[692].

Однако Столыпин ошибался. Слезы на глазах государя во время приема рассерженного Столыпина, его объятие и долгое молчание свидетельствовали о глубоком внутреннем переживании происходящего. Царь сознавал свою вину, сострадал Столыпину и сумел по-христиански простить невольные бестактности премьера. «Я вполне понимаю Ваше настроение, – ответил Николай II Столыпину в конце аудиенции, – а также то, что все происшедшее не могло не взволновать Вас глубоко. Я обдумаю все, что Вы мне сказали с такой прямотой, за которую я Вас искренно благодарю, и отвечу Вам также прямо и искренно, хотя не могу еще раз не повторить Вам, что на Вашу отставку я не соглашусь»[693].

Царь нашел в себе силы преодолеть возникшее недоверие. Последующий разговор с матерью только укрепил его в покаянном выходе из назревающего конфликта. Мария Бок вспоминает, как приглашенный в тот же день на прием к Марии Федоровне Столыпин в дверях ее кабинета встретил царя, «лицо которого было заплакано и который, не здороваясь… быстро прошел мимо, утирая слезы платком». Мария Федоровна рассказала Петру Аркадьевичу о разговоре, который только что был у нее с государем. «Я передала моему сыну глубокое мое убеждение в том, что вы один имеете силу и возможность спасти Россию и вывести ее на верный путь… Я верю, что убедила его». Слова Марии Федоровны взволновали и растрогали Столыпина, поколебав его решимость уйти в отставку[694].

«Вечером того же дня или, вернее, ночью, – вспоминает Мария Бок, – так как было уже два часа после полуночи, моему отцу привез фельдъегерь письмо от Государя. Это было удивительное письмо, не письмо даже, а послание в 16 страниц, содержащее как бы исповедь государя во всех делах, в которых он не был с папб достаточно откровенен. Император говорил, что сознает свои ошибки и понимает, что только дружная работа со своим главным помощником может вывести Россию на должную высоту. Государь обещал впредь идти во всем рука об руку с моим отцом и ничего не скрывать от него из правительственных дел. Кончалось письмо просьбой взять прошение (об отставке) обратно и приехать на следующий день в Царское Село для доклада»[695].