Столыпин
Шрифт:
– Господин полковник, на моей совести более сотни запроданных революционеров. Меня уже открыто в этом подозревают. Мне дан срок до пятого сентября, чтобы реабилитировать себя.
– Так реабилитируй! – загорелся новой мыслью неукротимый полковник. – На сегодняшний день Киев стал столицей Российской империи. Вон сколько золотопогонных голов!
– И плата за каждую – виселица?!
– Ну, что ты! Неужели мы тебя продадим? Как ты мог такое подумать!
– Хорошо, господин полковник. Все-таки шесть дней в моем распоряжении. Мало ли что может за это время случиться…
– Вот и славно, Димитрий! Рас-прекрасно! Я тебе ничего не говорил, ты мне ничего не обещал. Но мы еще попылим по одной дороженьке, а?..
– Попылим, господин полковник. Если поднятой пылью не захлебнемся!
Богров встал, не очень-то церемонясь.
Полковник презирал Богрова, как всякого еврея, и пользовался его доносами из простой необходимости. Богров презирал Кулябко за полицейское высокомерие. И тем не менее они прекрасно уживались. Был некто другой, который своим непререкаемым авторитетом подавлял их мышиную возню…
Столыпин! Он постепенно добирался и до «Дела Бейлиса», и до полицейского казнокрадства, и до покровительства Распутину, который разъезжал по Киеву на автомобиле, меж тем как Столыпин со своими министрами топал пешочком…
У Дмитрия Богрова дела складывались плохо. Мало того что он позаимствовал деньги из кассы анархистов, так был еще и изобличен в провокаторстве. Это ни у кого уже не вызывало сомнения. Удрать от своих друзей-анархистов было труднее, чем от полиции. Хоть он и хорохорился перед Кулябко, но срок-то был дан до 5 сентября…
Оправдаться можно было только пулей или бомбой.
Запоздалое, но все же признание:
«16 августа ко мне на квартиру явился некто «Степа»… Он заявил мне, что моя провокация безусловно и окончательно установлена… Мне в ближайшем будущем угрожает смерть, реабилитировать себя я могу одним способом, а именно – путем совершения какого-либо террористического акта, причем намекал мне, что наиболее желательным актом является убийство начальника охранного отделения Кулябко, но что во время торжеств в августе я имею богатый выбор… Буду ли я стрелять в Столыпина или в кого-либо другого, я не знал, но окончательно остановился на Столыпине уже в театре, ибо, с одной стороны, он был одним из немногих лиц, которых я раньше знал, отчасти же потому, что на нем было сосредоточено общее внимание публики».
Да, выбор богатый.
Ведь были еще и Распутин, и генерал-губернатор Трепов, и министр императорского двора барон Фредерикс, и предшественник Кулябко полковник Спиридович… и, наконец, сам государь! Да мало ли желающих получить пулю, чтоб очистить душу бедного еврея?..
Ну, насчет бедности, правда, уточним. Отец мог оплатить все долги в одночасье.
Но ведь гордыня… ах, эта местечковая гордыня!VII
В Киеве никто не понимал, что происходит.
Все подозревали всех и ничего не знали. Не многое знал и сам Дмитрий Богров. Хотя именно от него исходило известие, что готовится покушение на Столыпина. Об этом он сообщил начальнику Киевского охранного отделения полковнику Кулябко. Дескать, в его квартире проживал террорист; искали, но не нашли. Впрочем, искали очень плохо. И не только потому, что полковник Кулябко был никчемный полицейский. На волне этих слухов Кулябко мог и генеральские погоны надеть. А кому он доподлинно подчинялся – бог весть. Государь с семьей прибыл в Киев 29 августа. С царской охраной творилось что-то странное. Новый слух: стрелять намереваются в самого государя. Полицейские носились, как перепуганные мыши. А между тем председатель Совета Министров выходил на улицу по-прежнему в одиночку. Лишь после обеда за ним прислали из охранного отделения закрытый автомобиль. При этом двое личных охранников почему-то остались в Петербурге: им не было дано разрешения на приезд в Киев. Министр внутренних дел был отдан на откуп нелепому случаю. Может быть, не такому уж и «случайному»?..
Даже известие, что провокатор и явный агент полиции обедает в этот день в ресторане «Метрополь» с давно разыскиваемым террористом Львом Троцким-Бронштейном, никого не насторожило. И Распутин, и Бронштейн свободно разгуливали по Киеву, а председатель Совета Министров не мог войти в ложу, предназначенную царской свите. Киевский губернатор Алексей Федорович Гирс наивно спросил:
– Петр Аркадьевич, почему вы не идете в свою ложу?
– Без разрешения министра двора я сюда войти не могу.
Столыпин спустился на площадку перед трибунами. Николай II был с семьей и великими князьями в ложе, но почему-то и он не пригласил к себе «второго российского царя». Театр был полон, и больше никого не пускали, даже по строго прописанным пригласительным билетам. Каково же было удивление Столыпина, когда через боковую дверь вошел молодой человек в отлично сшитом фраке и сел на свободное место, будто для него и припасенное у поперечного прохода. «Он!» – мелькнула озорная мысль. Человек этот уже примелькался на многих торжественных мероприятиях, сопровождавших открытие памятника Александру II. В Купеческом саду, где проходили народные гулянья. Во время представления Николаю II еврейской делегации. Это было последнее, на чем удалось настоять Столыпину. Доводы его были просты: если есть делегации от монархического союза, от крестьян, от купечества, то почему же надо исключать евреев, которые составляют почти половину киевских торговцев? Помнится, он попенял киевскому губернатору, что вчера во время освящения памятника Александру II было запрещено евреям-учащимся идти крестным ходом наравне с другими своими сверстниками. Гирс причину толком не знал. Единственный ответ: «Попечитель киевского учебного округа Зилов распорядился, чтоб в церковной процессии не было нехристиан, стало быть, евреев и мусульман». Но разве у губернатора меньшая власть? Вопрос можно было поставить и так: «А разве у председателя Совета Министров нет власти, чтоб отменить это распоряжение?» Но тоже – не отменил…
Как бы в насмешку, и опера была выбрана подходящая: «Сказание о царе Салтане». Не он ли сейчас сидел в царской ложе, куда вход премьер-министру был заказан?
Какой-то рок уже управлял поведением Столыпина. Он понимал, что после киевских торжеств последует его неминуемая отставка. Ну что ж… Днем раньше, днем позже.
Когда в дверях, пропустивших молодого человека, мелькнула фигура полковника Кулябко, Столыпин уже не сомневался: все это наверняка с санкции генерала Спиридовича, начальника царской охраны; он недавно, еще полковником, был на месте Кулябко. Странно, высший полицейский, то бишь он сам, Столыпин, не мог сейчас никому ничего воспретить. Его разбирал внутренний смех. Вот дела! Вот дожили! Кто же управляет Россией?..
Сопровождавший его губернатор Гирс был наблюдательным человеком. Он догадывался о мыслях, которые сейчас мучили Столыпина. И перевел разговор в иную сторону:
– Петр Аркадьевич, не хмурьтесь. Вам зачтется, что так удачно прошло земское совещание. Ведь это ваш главный конек?
– Да, Алексей Федорович… Только конь-то не подкован!
– Или раскован!..
– Не надо. Здесь много лишних ушей…
– И белых кителей?
В театре поразительно собралось высокородных военных. Все в парадных белых кителях, с дамами, которые тоже, как на подбор, были в белых платьях.
Белым-бело!
Сверкавшая белизна прямо била по глазам. Столыпин не так давно посещал военный госпиталь, и почему-то это сейчас вспомнилось. Но он был благодарен Гирсу, который с уважением отнесся к земским делам – к делам истинно народным.
– Думаю, еще будет время поговорить с нашими земцами. Деньги, деньги нужны! Вон наш главный финансист, – указал он глазами в сторону Коковцева, проходившего в первый ряд. – Извините, Алексей Федорович, пойду с ним потолкую.
Гирс с уважением склонил голову.
Столыпин отошел и сел рядом со своим главным финансистом. Тот и в театр зашел только для того, чтоб проститься. Коковцев ехал на вокзал, чтобы в своем петербургском кабинете сделать роспись финансов на будущий год.
– Как я вам завидую! Тоже хочу в Петербург. Возьмете?
– Да ради бога, Петр Аркадьевич. Меня лошадка у подъезда ожидает. Но что с вами?
– Тяжело на душе. Ведь никому нет дела до наших министерских дел. Здесь каждый форсит или своим белым кителем, или…
– Белым платьем, купленным за счет этого кителя?
Они посмеялись и еще посидели вместе, прежде чем Коковцев ушел.
Столыпин немного рассеялся от хороших оперных голосов и уже начал забывать о своей какой-то непонятной тревоге.
Так прошли два акта лукавого «Сказания». В очередном антракте публика повалила к туалетным комнатам и буфетам. Столыпин подошел к парапету оркестровой ямы, чтобы поговорить с министром двора бароном Фредериксом, который почему-то не смог предоставить ему место в царской ложе.
– А вы все с портфелем, Петр Аркадьевич?