Стоп. Снято! Фотограф СССР
Шрифт:
Заведующая "Универмагом" кажется мне человеком перспективным, с которым стоит поддерживать связи. Тем более что я у неё до сих пор в должниках числюсь.
— Муж ейный большим начальником был по торговой линии, — рассказывает Митрич. — И её за собой тянул. Говорили, что ЦУМ ей отдадут, не меньше. А потом он разбился. Ехал в метель на Волге своей, и не доехал. В аварию попал. Так Людмила и застряла в своём Кадышеве, ни мужика, ни детей, ни одной родной души. Так-то она наша, берёзовская. Мы с её отцом вот так! — он показывает
— А деньги тут при чём? — не понимаю я.
— Не было бы денег, не купил бы он себе машину, — делает неожиданный вывод Митрич, — И не разбился бы.
По меркам двадцать первого столетия, Людмила Прокофьевна была бы невестой, хоть куда. Свободная, обеспеченная, за собой следит. А тут отдельные личности на ней уже крест поставили. Хотя может это всё, не более, чем пенсионерские разговоры.
У меня чешутся руки, но Митрич настаивает на "контрольке". Мы пропечатываем плёнки на трёх листах бумаги, просто накладывая их сверху.
После фотограф берёт еще не просохшие листы, и мы идём "на свет", в соседнюю студию. Митрич врубает под потолком лампу дневного света, берёт очки, и мы принимаемся разглядывать снимки.
— Это что, Светка Лиходеева?! — охает Митрич, и очки едва не падают у него с носа.
— Нет, — удивляюсь, — Лида. Может дочь её?
— Точно, дочка, — успокаивается фотограф. — Но похожа-то как! Яблочко от яблоньки недалеко падает. Ох, рисковый ты, паря, с Лиходеевыми связался. Помнится, я как-то со Светкой… хотя нет, рано тебе такое слушать.
— А чего такого-то?
— Без порток тебя оставят, вот чего!
Из сотни дублей мы отбираем двенадцать самых лучших. Где-то я ошибся с экспозицией, где-то накосячил с резкостью или просто неудачно выстроил композицию.
Митрич оказывается сторонником старой школы и требует от кадра, чтобы там была видна каждая травинка. Любой эксперимент с размытым задником он называет "мутью" и безжалостно бракует. Приходится с боем отстаивать их право на существование.
Перед последним рывком решаем перекусить. Меня, как младшего отправляют в магазин. К моему возвращению Митрич уже заполняет растворами кюветы.
Вприглядку едим кильку в томате с чёрным хлебом, косясь то и дело на дверь лаборатории. Обоим не терпится, но мы степенно жуём, показывая друг другу свою силу воли. Несмотря на разницу в возрасте, профессиональное шило в заднице не даёт покоя и школьнику и глубокому пенсионеру.
Выбираем первое фото. Лида за столом, перед ней томики классиков и лист бумаги. В руке карандаш, в глазах мечты. Мечтает она об Алых парусах капитана Грея? О целине? О комсомольских стройках? О том, что жизнь ей дана всего один раз, и надо прожить её, чтобы не было мучительно больно?
Лида улыбается своим мечтам. Они обязательно сбудутся.
Старый фотограф берёт в руки непрозрачную упаковку от фотобумаги. Он ставит на реле времени отрезок в пять секунд и накрывает упаковкой почти весь подготовленный лист. Открытой остаётся только узкая полоска.
Свет вспыхивает. Раз… два… три… четыре… пять. Фотограф сдвигает упаковку вниз, открывая ещё одну полоску. Вспышка!
Теперь верхний фрагмент засвечивался 10 секунд, а нижний пять. Снова сдвигает. Вспышка!
"Полосатый" лист, Митрич кладёт в ванночку с проявителем. Уже через десять секунд на белом листке проступают черты Лиды.
Всё-таки это магия, убеждаюсь я. Запах реактивов, загадочный красный свет. Прибор, который выглядит, как творение безумного учёного превращает крохотный негатив в большую картинку. И финальная точка. Картинка, которая у тебя на глазах проявляется на обычном листе бумаги.
Ты чувствуешь себя алхимиком, открывшим философский камень. Заговорщиком, постигшим тайное знание. Отныне на всех остальных людей ты будешь смотреть сверху вниз. Ведь они никогда не видели того, как под твоими руками творится волшебство.
Теперь я понимаю, почему дикари боялись, что фотограф может украсть у них душу. Её невозможно похитить, используя айфон, или даже какой-нибудь CANON, выдающий сразу по несколько гигабайтов снимков. Но глядя на фото Лиды, проступающее передо мной в кювете для проявки, я чувствую, что изрядная часть её души теперь принадлежит мне.
Митрич отсчитывает ведомое только ему время, промывает фото в стоп-растворе и кидает в фиксаж.
— Теперь гляди, — он подкручивает диафрагму, уменьшая световой поток.
Новый полосатый снимок он экспонирует с шагом в десять секунд. Результат менее контрастный, зато в нём больше деталей. Словно я вижу каждую непослушную прядь в Лидиной причёске.
— Откуда снимал?
— С лестницы.
— Хитёр бобёр, — Митрич смеётся.
Он оставляет листы в фиксаже, а сам не спеша ставит чайник.
— А остальные когда будем печатать? Степан Дмитриевич! Мне надо сегодня их отдать!
— Не мельтеши! —он степенно открывает фляжку с коньяком, — Семь раз отмерь! Поговорку слышал?
Его упрямство я понимаю только спустя десять минут. С мокрыми снимками, с которых на пол капает вода с фиксажем, мы выходим в студию.
— Ну надо же!
Та "полоска", которая мне в лаборатории казалась самой удачной, на свету выглядит слишком бледной. Практически браком. А тёмный снимок, пересвеченый и лишённый деталей оказался тем, чем надо.
—В красном свете фотография всегда выглядит темнее, — поучает Митрич. — верить надо не глазам, а приборам. Они не соврут.
Выбрав нужные параметры, мы отпечатываем финальное фото в размере пятнадцать на двадцать. Фотограф предлагает мне традиционное девять на двенадцать, но по мне, такие фото не будут смотреться.