Стоунхендж
Шрифт:
Кони жалобно ржали, остановились. Жар наступал со всех сторон. Обезумевшая рыба выпрыгивала из горячей воды, но воздух был еще жарче. Остались только люди да умирающие рыбы, птицы либо улетели, либо погибли, а уцелевшие из мелких зверей схоронились в глубоких норах.
— Ну что, сэр калика? — вскрикнул Томас громким голосом. — Будем прорываться через огонь?
— У тебя шкура железная, — возразил Олег, — а у нас с конем — простая, тонкая. Да и у Яры, наверное, не очень толстая.
— А что ты предлагаешь?
Калика
— Пожалуй, ты прав... хоть и кланяешься какому-то незнатному богу.
Он крепче взялся за поводья. Томас издал боевой клич, кося огненным взглядом на притихшую Яру: видит ли как он ринется проламывать им путь, со стуком опустил забрало. Лицу чуть стало легче, хотя забрало успело накалиться, обжигало губы и подбородок. Он пустил коня в галоп, спеша опередить калику. В лицо ударило жаром, застучали по шлему и плечам горящие ветви, сучья.
Конь хрипел и пытался свернуть. Томас держал железной рукой, направлял по ручью, хотя в черном дыму уже ручей не видел, а едва угадывал. От жара мутилось в глазах, в голове били молоты. Он знал, что через лесной пожар не прорваться, разве что чудом, но еще страшнее остаться и ждать смерти.
Когда огонь был впереди вокруг, когда он сам был в огне, в голове вспыхнули искры, и он ощутил, что падает с коня.
Томас упал на мягкое, перекатился дважды, остался лежать, хрипя и задыхаясь. Вскоре чьи-то руки подняли забрало. Он закашлялся, слезы текли из воспаленных глаз. Чье-то лицо расплывалось, вытягивалось, хрипловатый голос спросил встревоженно:
— Сэр Томас... цел?
Томас протер глаза. Яра вздохнула с облегчением, исчезла из поля зрения. Томас с трудом повернул голову, охнул от резкой боли в шее. Похоже, он приземлился на полном скаку на макушку. И хотя под ним толстый пружинистый мох, похожий на сарацинский ковер, но все же...
Он вздрогнул, заставил себя сесть. Они все трое были на широкой поляне, кони мирно щипали листья с орешника, калика стоял в тени и смотрел, запрокинув голову вверх. Ровный призрачный свет мирно струился со звездного неба. Луна была резкая и блистающая, словно ее подняли со дна морского. От пожара не было и следа. Воздух был чист, без следа дыма.
На другой стороне поляны, скрытый тенью так, что Томас не сразу рассмотрел, высился огромный утес — серый, изгрызанный морозом и ветром, с оплавленным боком от удара молнии. На нем росли деревца, кусты, из щелей, куда нанесло земли, выглядывала сочная трава. А на уровне груди была поперечная расщелина, откуда едва слышно лилась прозрачнейшая вода, какую Томас когда-либо видел. Из земли выступал широкий, как надгробие, камень, вода за долгие столетия выбила в нем подобие широкой чаши, теперь красиво переливалась через край, исчезала в траве.
Через поляну пролетела крупная сова. В когтях извивался крохотный мохнатый зверек. Калика проводил ее внимательным взглядом. Томас попытался подняться, но голова кружилась, наглотался дыма, сел, прислонившись спиной к дереву. Отпрянул, раскаленные доспехи обожгли спину. Однако железо уже остывало, это было единственное напоминание о пожаре.
Нет, не единственное. Яра походит на чертенка, только белки глаз, как звезды блистают на черноте неба. Да и калика, отсюда видно, весь в саже, будто из ада вылез. Его волчья душегрейка стала от копоти черной, но не обгорела.
Томас перекрестился.
— Сэр калика... А ты не верил в чудеса!
Калика озирался, словно колом шарахнутый по затылку.
— Какой сегодня день?
Томас пытался вспомнить, но трудно вспомнить то, чего не знаешь. Простонал слабо:
— Меня суком или чем-то еще по голове задело. Не помню.
— Суком? — удивился калика. — Может быть, даже листком?
А Яра мстительно перечислила, загибая пальцы и морща лоб:
— Сперва сосна рухнула на голову, к счастью — железную, потом дуб, затем ты протаранил ею горящий вяз, только щепки разлетелись, как стая вспугнутых чижей. Скажи, ворота башни Давида разбивали твоей головой?
— Башню штурмовали сверху, — сухо возразил Томас. — Сэр калика, а зачем календарь язычнику?
— Да память слабеет. Они собираются в конце весны, в последнюю ночь травня, по-вашему — мая, на первый день липня... У вас эта ночь зовется Вальпургиевой. А второй раз собираются вкупе осенью в день Купы...
Томас смотрел настороженно:
— Кто — они?
Яра сказала с невыразимым презрением:
— Только очень-очень бла-а-ага-а-а-ародный рыцарь может счесть, что он лишь благодаря своей отваге проскакал через такой лесной пожар. В ночи, через буреломы. Да еще одним скоком за десяток верст!
Томас потянул носом. Неизвестно, что такое версты, наверное, что-то амазонье мифическое, но если лесной пожар где-то и бушевал, то в самом деле остался за десятки миль.
— Нет, конечно, — ответил он с достоинством. — Не только.
— А что еще?
— Пречистая Дева бдит за своим верным рыцарем!
Он услышал гнусный смешок калики. Лиловые глаза Яры сразу стали зелеными. Она исчезла, словно ее унесло на метле, а Томас заново осматривал поляну, невольно дивясь ее нехристианской красе.
Призрачный свет лился сверху на ровную широкую поляну. Огромные дубы, приземистые, с наплывами, дуплами, окружали ее со всех сторон. Между ними можно было разве что протиснуться боком. Томас сразу подумал, как же тогда сюда попали кони, но мысль ушла, растворилась под напором странных чувств. Он был очарован, понимал, что поддается тем силам, которым обязан противостоять, как рыцарь Христова воинства, сердце раскрывается навстречу красоте ночи, хотя известно, что такая краса принадлежит нечистым силам, а те исчезают с первыми лучами божественного солнца.