Стоящие у врат
Шрифт:
— Все, — сказал он. — Давайте-ка выбираться, не торчать же здесь до утра… Только воспользуемся не центральным входом, а боковым.
Мы прошли коридорным лабиринтом, не встретив более никого — к моему облегчению. Шаги моего спутника были неслышны, в противоположность моим — как я ни старался ступать осторожно, прогнившие половицы скрипели с отвратительной громкостью.
На улице мы остановились. Боковой ход из бывшего спортзала вывел нас почти вплотную к пустовавшим баракам на бывшем пустыре. Охрану с них давно сняли, но колючая проволока сохранялась, так же, как тяжелые замки на воротах. Засовы тускло поблескивали в лунном свете. Кто-то продолжал регулярно
— Видимо, здесь нам придется расстаться, — сказал человек-арлекин. Он рассеянным взглядом окинул спортзал, затем бараки и тяжело вздохнул. — Ч-черт, как неудачно все получилось. Господин Ландау любезно позволил мне ночевать в его гримерной. Но сегодня я никак не могу там оставаться.
— Боитесь покойников? — поинтересовался я и тут же вспомнил его недавнее поведение.
— С чего мне их бояться? — удивленно просил незнакомец. — И потом, я думаю, тело сейчас уберут… Просто та каморка стала местом преступления. Оставаться в ней неуместно. Придется перебраться туда, — он кивнул в сторону бараков за колючей проволокой.
Сам не знаю, почему, но я предложил ему переночевать у меня на чердаке. Он сразу же согласился, словно ожидал этого предложения. Только спросил учтиво: действительно ли не помешает моему отдыху? «Нет, разумеется, ответил я, соседей у меня нет. Вернее, они есть, но занимают помещения на первом и втором этажах, а я обитаю на чердаке. В дождь там сыровато, но дождя сегодня не предвидится».
— Так что, — сказал я, — если вас устроит деревянный топчан без матраса, милости прошу.
— Устроит, — ответил он. — Конечно, устроит. Вы очень любезны, доктор Вайсфельд. Пойдемте, скоро комендантский час. У вас есть разрешение на передвижение по Брокенвальду в ночное время?
— Есть, — ответил я. — А у вас?
Он не ответил. Вернее, не успел ответить. К нам направлялся полицейский — в свете луны его форма казалась черной, и лишь сверкала огоньком пряжка поясного ремня.
Полицейский остановился в двух шагах.
— Что это вы… — тут он меня узнал и свирепое выражение лица под каскеткой смягчилось. — А, это вы, господин доктор… Были на спектакле? Я вот не смог сегодня. Очень хотел. Хоть какое-то развлечение… — он кивнул и двинулся прочь.
Я оглянулся. Моего спутника не было. Не успел я по-настоящему удивиться этому исчезновению, как за спиной раздался шепот: «Пойдемте, доктор, нам действительно, пора. Давайте-ка пройдем не центральной улицей. Тут есть несколько ходов, которыми не пользуется никто».
— Куда вы подевались? — спросил я облегченно.
— Просто отступил в тень, — ответил незнакомец, приближаясь. — Не думайте, что я испугался, у меня тоже есть разрешение на нахождение вне дома после комендантского часа. Не хотел разговаривать с этой обезьяной.
— Не любите полицейских? — понимающе спросил я.
Он среагировал странным образом — расхохотался. Негромко, но очень искренне:
— Я? Не люблю полицейских? Бесподобно! Вы первый, кто заподозрил меня в подобном прегрешении… Нет, я действительно не хотел разговаривать с этим типом… — он посерьезнел. — Ладно, нам пора, я полагаю…
Пройдя несколько дворов и каких-то странных полуразвалившихся зданий, о наличии которых в Брокенвальде я даже не подозревал, мы неожиданно быстро оказались в двух кварталах от дома, чердак которого я занимал уже около полугода. В голове у меня вертелись несколько вопросов, но я никак не мог сформулировать ни одного. Что же до моего странного спутника, то он был погружен в глубокие раздумья и, возможно, даже не замечал меня, хотя и направлял в течение всего стремительного перехода.
— Как вы оказались в гримерной? — спросил я.
— Господин Ландау, как я уже говорил, позволил мне там ночевать. Вы полагаете, что я должен был видеть преступника? Увы, я ушел на время спектакля — по просьбе господина Ландау, — ровным глуховатым голосом ответил человек-арлекин. — Полка что мы можем предположить, что первым, кто обнаружил господина Ландау мертвым, был раввин Аврум-Гирш Шейнерзон… Следующим, по всей видимости, был я, а затем появились вы — в сопровождении все того же господина Шейнерзона… — он замолчал, затем остановился и отвесил мне поклон с некоторой чопорностью. — Прошу простить мою рассеянность. Это именно рассеянность, а не бестактность, доктор, но я не представился. Меня зовут Шимон Холберг. Можете называть меня по имени — Шимон, или по фамилии — Холберг. Как угодно.
Я поклонился в ответ, назвав имя и фамилию — что было нелепо, поскольку господин Холберг уже знал их. Но и все прочее тоже выглядело нелепо: на улице гетто, освещенной лишь луной, которую время от времени затягивали тучи, и потому интенсивность освещения все время менялась, в полной тишине, прорезаемой редкими свистками «синих», мы словно разыгрывали спектакль, представляясь друг другу уморительно-церемонным образом.
Пройдя несколько шагов в молчании, Шимон Холберг вдруг спросил:
— Скажите, доктор, почему вы сразу же заподозрили в убийстве немцев?
— Из-за спектакля, — ответил я. — Мне кажется, Ландау позволил себя весьма рискованную шутку. Если только это можно назвать шуткой, — и я рассказал г-ну Холбергу о монологе Шейлока.
— А что это за спектакль? — спросил он.
Я вновь остановился и удивленно спросил:
— Вы не знаете «Венецианского купца»? Не знаете эту пьесу?
— Что вас так удивляет? — в свою очередь, спросил он. — Театр, пьесы — все это никогда не входило в сферу моих интересов. Актерская среда — да, с этим мне приходилось сталкиваться, и не раз. Богема. Да. Кокаин, эскапады на грани криминала. Да… Но вы не ответили на мой вопрос. Что это за пьеса? Разумеется, я слышал, что ее написал Шекспир. Что-то там такое о евреях. Но все-таки — о какой шутке вы говорили? И почему Макс Ландау мог поплатиться за нее? И, пожалуйста, не останавливайтесь каждую минуту. Я привык думать на ходу, шаги задают определенный ритм моему мыслительному аппарату. Ваши остановки меня сбивают, — сделав такое странное замечание, мой новый знакомец двинулся вперед.
После короткого замешательства я нагнал его и принялся пересказывать шекспировскую пьесу и интерпретацию погибшим режиссером. Он слушал молча, с ничего не выражавшим лицом. Когда я закончил, г-н Холберг произнес одно слово:
— Нет.
— Что — нет?
— Ваши выводы абсолютно ложны. Ни комендант, ни прочие эсэсовские офицеры не могли воспринять поведение Макса Ландау на сцене как оскорбление. Представьте себе, что вы пришли в зоопарк, подошли к клетке с обезьянами. Разве вы почувствуете себя оскорбленным, если какая-нибудь мартышка начнет демонстрировать, подчеркивать свое сходство с вами, то есть, с человеком? Скорее всего, вы посмеетесь над ее ужимками. Может быть, на мгновение растрогаетесь. Только и всего. Но чтобы у вас возникло желание отомстить? Животному? Которое только что вас позабавило? Полно, доктор. Немцы тут ни при чем.