Стоящие у врат
Шрифт:
Луиза действительно вернулась к вечеру. Во всяком случае, утром она вышла на работу. Выглядела она как обычно, но прядь волос, случайно выбившаяся из-под белой шапочки, оказалась седой.
Все это я вспомнил сегодня, войдя в кабинет и поздоровавшись. Ответив на мое приветствие, Луиза склонилась над стопкой картонных карточек с данными о вновь прибывших. Я надел халат — не белый, а скорее, серый от частых стирок, — и подошел к стоявшему в углу умывальнику — оцинкованному ведру с пробитым днищем, закрепленному на стене. Роль носика выполнял гвоздь с широкой латунной головкой. На прибитой к стене полочке лежал прямоугольный кусок серого
Вода была обильно хлорирована, так что кожа на руках после мытья мгновенно покрылась белесым налетом, который я тщательно стер подобием салфетки.
— Можно начинать? — спросил я. Сестра кивнула, поднялась со своего места.
— Тут отмечены нетрудоспособные, — сообщила она. — Будете проверять?
Я пожал плечами. Проверка не имела никакого смысла. Сведения о неработоспособных и больных Юденрат получал от немецких врачей, проводивших предварительную селекцию на железнодорожной станции в пятнадцати километрах от Брокенвальда, ближе к Лимбовицам. Мы практически не имели никакого влияния на дальнейшие перетасовки жителей гетто. Единственным изменением, которое вносилось в документы врачами-заключенными, были отметки о смерти, ставившиеся в личные карточки перед сдачей их в соответствующий отдел Юденрата. А смертность была высокой — в начале моего приезда она достигала в среднем четырех-пяти человек в сутки. Я помню день — через неделю после прибытия в Брокенвальд нашего транспорта, — когда у ворот гетто ожидали проверки пятнадцать забытых гробов. За эти два года смертность снизилась, но все еще оставалась чересчур высокой — даже по военным меркам.
Г-жа Бротман кивнула и направилась к двери. Я невольно проследил за ней. Ее прекрасную фигуру не испортили ни чудовищная брокенвальдская диета, ни бесформенный халат из ветхой выбеленной мешковины. Есть женщины, чья прелесть не зависит ни от чего. Просто — она есть. Или же ее нет.
Первая группа состояла из двадцати мужчин в возрасте от 16 до 65 лет, согласно картотеке Юденрата — недавних заключенных рабочего лагеря Берген-Бельзен. Раздевшись за ширмой, они представали передо мной один за другим.
Мы не выявили ничего из ряда вон выходящего. Истощение — не до дистрофии, разумеется, но близко к ней. У шестнадцатилетнего парня и сорокалетнего мужчины налицо были признаки анемии. В карточках остальных Луиза по моему указанию написала: «Здоров», — и прикрепила желтые бумажные квадратики. Такая отметка давала возможность включения в рабочие команды, каждое утро отправлявшиеся на сельскохозяйственные или строительные работы, и получение относительно приличного пайка. На практике, разумеется, никто из начальников рабочих команд не интересовался тем, что написал врач при первичном осмотре.
Следующая двадцатка выглядела менее истощенной и измученной. Я заглянул в карточки. Все понятно. Пунктом отправления значилось полицейское управление города Марсель. Я вспомнил Макса Ландау, депортированного в Брокенвальд из французской неоккупированной зоны. Видимо, судьба этих людей оказалась сходной с его судьбой. Хотя, насколько мне было известно, «неоккупированной зоны» на юге Франции больше не существовало. Тем не менее, похоже, часть евреев — французских граждан — там до недавнего времени продолжала жить в условиях относительной свободы.
Затем вновь появились бывшие заключенные Берген-Бельзена. Нескольких мне пришлось отправить в палату для инфекционных — хотя не исключено, что не все они были таковыми, и подозрительные
Женщин оказалось вдвое меньше, чем мужчин, но состояние их было несколько лучше. Лишь одна явно нуждалась в серьезном лечении.
Что действительно поражало в новоприбывших — так это болезненная радость, с которой они отнеслись к факту прибытия в Брокенвальд. Поразмыслив, я понял ее причину. Большинство тех, кто составил новый транспорт, до этого провели более-менее длительное время в лагерях типа Берген-Бельзена (о нем я знал от некоторых знакомых) или в восточноевропейских гетто — тут мне достаточно было собственных впечатлений от трех недель в Рижском гетто. В сорок первом году из лагеря для интернированных в Восточной Силезии меня в числе нескольких тысяч заключенных отправили в Латвию. По сей день не знаю причину этого странного решения. Но бюрократическая система Рейха работала зачастую необъяснимо…
Брокенвальд воспринимался новичками почти идиллически. Я вспомнил доктора Сарновски и его слова об арийском рае для евреев.
Примерно через три часа к нам заглянул Красовски. Судя по лихорадочно горящим щекам, он не остановился после моего ухода. Впрочем, держался он прямо и говорил свободно.
— Я забыл ключи, — сообщил он, глядя по обыкновению в пол. — Дверь не заперта. Будете уходить — проследите, чтобы все было в порядке.
Он вышел. Я обратил внимание на то, что Луиза осуждающе поджала губы и слегка покачала головой.
— Вы не любите его? — спросил я с неожиданным для самого себя любопытством.
Вместо ответа она сказала:
— Подойдите к окну, доктор.
Я подчинился. Окно выходило в слепой тупик, образованный обшарпанными стенами трех соседствующих зданий. Вскоре появился Красовски. Вслед за ним появился еще какой-то человек, мне незнакомый, с белой повязкой на рукаве добротного темно-серого пальто. Они о чем-то поговорили, потом Красовски передал незнакомцу небольшой сверток.
— Контрабанда, — негромко сказала сестра. — Доктор Красовски сбывает лекарства. И получает в обмен продукты. Плюс спиртное. Вы не знали об этом, доктор Вайсфельд?
— Лучше продолжим осмотр, — сказал я. Разумеется, я знал о грешках д-ра Красовски, но говорить об этом с кем бы то ни было, мне не хотелось.
Еще через час я почувствовал, что с трудом стою на ногах, а череда тел желтой восковости превратилась в моем восприятии в бесконечную дурно пахнущую ленту. К тому же мне не дали позавтракать. Обед я тоже мог еще не получить сегодня — если Красовски не позаботился включить меня в списки работающих медиков. А он вполне мог забыть об этом.
Сестра заметила мое состояние.
— Сделаем небольшой перерыв, доктор, — предложила она. — Все равно, всех вы сегодня не примете.
— А сколько их?
— Вообще в транспорте было триста человек, но в Лимбовицах отсеяли сто двадцать. У нас пока что прошли шестьдесят четыре. Тридцать шесть мужчин и двадцать четыре женщины. Разумеется, мы не успеем за сегодня, — сказала она. — С вашего разрешения, я оставлю еще шестьдесят, остальных отправлю домой и назначу прийти завтра в семь утра.
Я покачал головой.
— Еще есть время. Вы же знаете, Луиза, без нашего освидетельствования они останутся голодными на ближайшие дни. Но небольшой перерыв не помешает, вы правы.