Стоять до последнего
Шрифт:
В ночной тишине громко хрустнет под ногами сухая ветка – Василий сразу замрет, притаится, сжимая в руке пистолет. И снова движется через заросли, выбирая в бледном свете дорогу. Легкий ветер гнал с ближайших полей струю теплого воздуха. Сквозь стволы сосен и белых берез на востоке проглянула и красным золотом запламенела узкая полоска. Лес начал редеть. Дратунь выбрался на небольшую возвышенность, редко поросшую деревьями. То было кладбище. Покосившиеся от времени кресты, несколько каменных надгробий, могилки, выложенные побеленными кирпичами и камнями… «Значит, неподалеку селение, – подумал Василий. – Надо быть осторожней».
За кладбищем пролегла неглубокая балка, вся заросшая травой, густыми кустами черемухи, орешника, можжевельника, а за ней темнели дома деревни. В балке тихо струился ручеек. Дратунь, опустившись на колени, припал к воде губами. Холодная вода ломила зубы, но он пил и пил. Утолив жажду, летчик умылся.
Из балки Василий добрался до ближайшего огорода и затаился в картофельной ботве. Долго всматривался в избу, не решаясь приблизиться к ней. Кто знает, что ждет его там?.. В соседнем дворе лениво тявкала собака, мычала корова. Из конца в конец деревни голосисто перекликались петухи. Солнце чуть поднялось над лесом и сразу стало припекать.
«Только не спать! – приказал себе Дратунь. – Иначе хана! Конец!»
Дверь в избе со скрипом распахнулась, и на дороге показалась женщина. Она шла, позванивая ведрами, к колодцу, лениво потягиваясь и позевывая. На вид ей было лет за сорок. Темные волосы выбивались из-под небрежно повязанного платка. Василий быстро пополз вперед и тихо окликнул женщину.
– Ой! Кто тут?..
– Свои. Русские… – ответил Дратунь, чуть приподымаясь. – Немцы есть в селе?
– Были…
– Что?
– Были, говорю. Позавчерась прикатили, на мотоциклах и танках… Страсть одна!.. Теперь ничейные мы, – быстро заговорила женщина. – Только ты не подымайся, лежи! Сосед у меня занудливый мужик…
Женщина поставила ведра, торопливо огляделась кругом, потом спросила:
– Ты кто?
– Летчик я… Вчера подбили самолет, – признался Василий.
– Милок, так это, выходит, тебя вчерась немцы-то искали? Ох ты!.. Всю округу перетормошили! Страху нагнали. – Женщина посмотрела в сторону дороги, на приземистую избу соседа, а потом показала глазами на свой хлев, впритык стоявший к дому. – Не подымайсь, потихоньку к хлеву ползи. А там в избу ход есть.
Подхватив ведра, женщина пошла к крыльцу, покачивая бедрами. Через несколько минут Дратунь оказался в чистой и просторной горнице. Стянул задубевший комбинезон, сбросил сапоги и, нагнувшись над большим зеленым тазом, поставленным на табуретку, начал умываться.
– Возьми портки мужнины.
Хозяйка достала из комода нижнее белье, принесла поношенные штаны и вылинявший старый пиджак.
Дратунь переоделся, сунул в карман пистолет, а в другой – бумажник с документами, спрятал орден. Женщина быстро изжарила яичницу с салом, принесла глиняный кувшин молока, краюху хлеба. Василий с жадностью набросился на еду.
– Как же ты уцелел-то, милок?..
– В болоте просидел. Потом пробирался лесом.
– Ты вот что, милок. Ни меня не подводи, ни село наше, – сказала женщина, когда Василий покончил с едой. – До темноты посидишь в хлеву, а там пойдешь своей дорогой.
– Я могу и сейчас уйти, – сказал Василий, вставая.
– Ни в коем разе! Ты что? Заграбастают тебя, а потом и нам придется расхлебывать. Насолил ты, видать, немчуре крепенько, раз они так за тобою рыскают.
– Пока два – один в нашу пользу, – ответил Дратунь.
– Чего, чего?
– Два – один, говорю. Ну, немцы наш один кокнули самолет, а мы ихних два.
– Теперя смотри, чтобы они тебя не кокнули. Так что иди в хлев, лезь на сеновал и сосни до темноты. А я тем временем твою одежду постираю. От нее за версту болотом несет.
Дратунь, поблагодарив хозяйку за гостеприимство, пошел в сарай и устроился на свежем, мягком сене. Уснул он сразу, едва улегся и закрыл отяжелевшие веки.
Миклашевский открыл глаза. Рядом спали Тагисбаев и Александрин. Прямо перед лицом свешивалась мохнатая лапа еловой ветки. Несколько тоненьких, как волосок, желтых лучиков пробились вниз сквозь толщу и легли начищенными золотистыми пятаками на темный корявый ствол ели. От земли, от травы исходил теплый дух. Игорь, увидев на ветке осинки пичугу, прислушался. Птичка открывала рот и, наверное, пела. Он смотрел на прыгающую по веточкам пичугу и ощущал, как густая и полновесная тишина обступила его, давит нудной свинцовой тяжестью на голову, плотно затыкая уши.
Миклашевский тряхнул головой, чтобы освободиться от неприятной глухоты. Ему казалось, что барабанные перепонки заложило, как после купания, когда в уши попадает вода. Он снова резко тряхнул головой, и в ушах поплыл однотонный тягучий звон. Звон был чем-то похож на стрекотание кузнечиков, только кузнечиков тех собралось очень много и они разом издавали звенящий однообразный звук.
Глухота пугала и давила лейтенанта. Ему хотелось понимать, различать звуки!.. Во рту у него стало сухо и неприятно, как после длительного бега.
Миклашевский стал тормошить Тагисбаева, который лежал на боку, прижимая к груди автомат, и чему-то улыбался во сне. Тот долго не просыпался, отворачивался, бормотал что-то тихо на своем языке. Игорь видел лишь движение его губ, но ничего не слышал и еще настойчивее будил товарища. Наконец Тагисбаев открыл глаза и резко вскочил. Повязка на его голове чуть сбилась. Кровь засохла бурыми пятнами. Смуглое лицо Тагисбаева испуганно вытянулось, и он, тревожно заглядывая Миклашевскому в глаза, быстро спросил: