Страх высоты (сборник)
Шрифт:
Игорь Николаевич снова занялся поленьями.
— Не спится, молодые люди?
Мазин обернулся. Его давно не называли молодым человеком. Из своей комнаты вышел Кушнарев.
— Не спится, — согласился Сосновский сухо, показывая, что к болтовне он не расположен.
— Разрешите пободрствовать вместе? — не уловил интонации архитектор. — Вы, доктор, давно навещали Михал Михалыча?
— Калугину доктор не требуется, — ответил Мазин.
Кушнарев нахмурил кустистые, сходящиеся на переносице брови.
— Как прикажете
— Убит Михаил Михайлович.
— Вот как… — произнес архитектор почти без изумления.
— Убит, и преступник неизвестен, — подтвердил Борис Михайлович.
— Вас это больше всего волнует?
Игорь Николаевич удивился.
— Разве вопрос, кто убил Калугина, незначительный?
— Важнее знать — почему? А вы спешите на расправу.
— Возмездие не расправа.
— Возмездие? Немного изменили слово "месть", и вам уже слышится благородный оттенок?
— Как всегда, оригинальны, Алексей Фомич? — спросил Сосновский.
— Нисколько. Я имею право так мыслить. Мне причиняли зло.
— И вы простили?
— Не в этом суть. Мне нанесли зло непоправимое. Понесут ли кару виновные или нет, моя судьба не поправится. Что же даст мне мстительное злорадство? Только черствит душу. Я не верю в графа Монте–Кристо. Любая месть, даже во имя справедливости, порождает новое зло. Где же конец?
— Месть и правосудие — вещи разные. Убийца нарушил закон.
— УК РСФСР? — перебил Кушнарев с иронией.
— Именно, — ответил Мазин серьезно. — Что толкнуло его на преступление — неизвестно. И его следует задержать, чтобы узнать истину.
— Истину? Вы самоуверенны. Ну что ж… Только без меня.
— Мы полагали, что Калугин был вашим другом.
Кушнарев ответил без желчи и сарказма:
— Он опекал меня, как приблудившегося старого, беззубого пса.
Мазин отложил кочергу.
— Вы страдаете комплексом самоуничижения.
— Наверно. Хотя это и нехорошо. Здесь скрывается тайная гордость. Я несправедлив. Михаил заботился не из жалости, он считал это долгом.
— Что это значит?
Старик подумал, стоит ли пояснять.
— Долг не имеет отношения к смерти Михаила. Просто, когда он был неизвестен и мог навсегда остаться неизвестным, в то давно прошедшее время, мне понравились его рисунки, и я сказал об этом.
— Авторитетным лицам?
Кушнарев усмехнулся.
— Нет, самому Мише.
— Не много, — заметил Борис.
— Ошибаетесь…
— Не будем спорить. Вы поддержали его морально, и Калугин на долгие годы сохранил чувство благодарности?
— Именно. Хотя, возможно, не только благодарности.
— Выходит, человек любил вас, поддерживал, — настаивал Сосновский, и вот он зверски убит. Сначала выстрелом в сердце, потом еще раз, ножом, потому что убийца счел свое дело не доведенным до конца. Неужели ж этого недостаточно, чтобы вызвать справедливый гнев?
Архитектор нервно заморгал.
— Как понять ваши слова?
— Я хотел посмотреть, как поведет себя преступник.
Старик выпрямился.
— Мне отвратительны такие люди, как вы!
Сосновский не нашелся, что ответить.
— За что такая немилость? — спросил Мазин серьезно.
— Нельзя ставить опыты на людях, живых или мертвых. Вы, как я понял, подозреваете кого-то из нас? Лично я всегда на месте.
И Кушнарев, круто повернувшись, выбежал из комнаты.
— Ненормальный старик, — буркнул Борис смущенно.
— Ты напрасно прервал Кушнарева, когда он сказал, что Калугин испытывал не только чувство благодарности. Ну ладно. Пошли к Валерию.
— Странно, что он сам не появляется. Слишком крепкий сон для такой ночи. Впрочем, кто-то идет. Люпус ин фабулис — легок на помине.
Сосновский ошибся. Протирая глаза, в гостиную вошел Олег. Он увидел людей за столом и надел очки. Заспанное лицо обрело свойственную ему деловитость.
— Доброе утро. Дежурили у больного? У врача отпуска не бывает? А я собираюсь на Красную речку, посмотреть самолет. Но дождь…
— Сходите в другой раз.
— Мне нужно.
— Нужно? — переспросил Мазин.
— Да. Я журналист — работаю в аэрофлотской многотиражке.
— О… Почти летчик, — заметил Сосновский.
Олег не среагировал на насмешку. Он был гораздо разговорчивее, чем вчера, и чувствовалась в его словах какая-то цель, задача.
— Иногда в форме принимают за летчика. Однажды сидел я в Батуми, в ресторане…
"Породистый парень, — думал Мазин, слушая Олега. — Ему должны идти форма: синий китель, фуражка… Но где я слышал его голос? Неужели? Сам подсказывает? Батуми, ресторан. Парень в ладном кителе и седой пожилой грузин". А он, Мазин, пьет цинандали и с удовольствием закусывает вкусной, острой зеленью. Зелень лежит на тарелке длинными пучками, и он берет ароматные стебли пальцами и откусывает маленькими кусочками, заедая кислое, холодное, веселящее вино. А рядом говорят громко, потому что выпили, слова доносятся резко, мешают спокойно сидеть и пить спокойно мешают. Громкие, отрывистые слова раздражают, не задерживаясь в мозгу. Не думал он тогда, что слова эти придется вспоминать.
"В прошлом году? Коньяк пили?"
"Армянский. Пьешь — и все становится ясно".
Но говорил он сумбурно. Говорил о самолете. Сбитом самолете!..
— Вы надеетесь, что это тот самый самолет?
— Какой самолет?.. — удивился Олег не очень убедительно.
Мазин не собирался выдавать себя за Вольфа Мессинга.
— О котором шла речь в ресторане. Я сидел за соседним столиком.
— Ну и совпадение! Вы все слышали?
— Бывает и похлестче, — ушел от вопроса Мазин, потому что запомнил из разговора немногое. — Кажется, вы затеяли поиск вроде Сани Григорьева из "Двух капитанов"?