Страх. История политической идеи

Кори Робин

Элиты, создающие и поддерживающие политический страх, не прибегают ни к конспирации, ни к маневрам. Заслуживает удивления, насколько мало внутри них общего, с точки зрения интересов, политических симпатий и мировоззренческих позиций. В состав элит, распространявших политический страх в эпоху Маккарти, входили такие официальные лица, как Дж. Эдгар Гувер или конгрессмен от штата Миссисипи Джон Ранкин, противники модернизации и защитники интересов большого бизнеса, иногда придерживавшиеся расистских взглядов, либералы Гарри Трумэн, Хьюберт Хэмфри [41] и Герберт Леман [42] , промышленные магнаты, тузы Голливуда, ректоры университетов и ведущие журналисты. У всех этих людей имелись свои, зачастую противоречивые взгляды. Однако создание и поддержание страха не требует от элит единства целей или интересов. Оно требует всего лишь сотрудничества — невзирая на расхождения или даже в силу их наличия. Как-никак элиты обладают определенной властью, сосредоточенной в известных институтах, и представляют интересы разных групп избирателей. В силу этих особенностей и различий власть элит оказывается локальной и ограниченной. Чтобы быть по-настоящему эффективными, чтобы выполнить то, чего они в одиночку выполнить не в силах, они должны объединять свои силы.

41

Хэмфри (1911–1978) —

вице-президент США в администрации Л. Б. Джонсона и кандидат в президенты США от Демократической партии в 1968 г.

42

Леман (1878–1963) — губернатор штата Нью-Йорк, сенатор-демократ.

Кооперация в деле создания страха приобретает наиболее характерную для Соединенных Штатов форму. Она основывается на сделках и обмене, где одни элиты дают другим то, чего недостает последним, и процесс этот носит взаимный характер. Например, Гувер был полномасштабным строителем империи, но его империя нуждалась в содействии Конгресса, который должен был оплачивать счета. Таким образом, Гувер поставил плюрализм на службу подавлению. Его стратегия состояла в намеренных утечках информации к ключевым фигурам в Конгрессе, агенты ФБР служили шоферами у членов Конгресса в Вашингтоне и выполняли их разовые поручения. Согласно утверждению советника Трумэна генерала Тома Кларка Гувер «был весьма щепетилен в своих отношениях с Конгрессом». И получал за это свою плату. Когда после окончания войны Трумэн представил в Конгресс проект бюджета для ФБР и Бюро стратегических служб, предшественника ЦРУ, Конгресс урезал бюджет БСС на 4 млн долл. и увеличил ассигнования ФБР на 7 млн. Из двадцати двух последних бюджетов, предложенных Гувером, только два были пересмотрены Конгрессом и в обоих случаях в сторону увеличения⁵¹.

Когда сделки и обмен не приносят желаемого эффекта, элиты всегда могут обратить оружие насилия, применяемое ими к жертвам, на конкурирующие элиты. К примеру, одним из самых роковых решений Трумэна был изданный им в марте 1947 года указ 9835, который предписывал проводить расследования в отношении всех федеральных служащих на предмет политической неблагонадежности и узаконивал увольнения и отказы в приеме на работу каждого заподозренного в коммунистических симпатиях. Более любого другого правительственного акта указ 9835 оледенил политическую атмосферу: стало сложно придерживаться левых убеждений и не испытывать при этом страха перед санкциями. Впрочем, Трумэн неохотно шел на издание указа 9835. Он был убежден в том, что опасность проникновения коммунизма в страну преувеличена, она легко может быть предотвращена не столь репрессивными мерами, и боялся, что указ 9835 лишь увеличит могущество ФБР, которое он уподоблял гестапо и советской тайной полиции. Историки до сих пор не пришли к единому мнению о том, почему президент все же издал этот указ; одной из причин его появления они называют страх перед местью Гувера и конгрессменов-республиканцев ему самому, его партии и исполнительной власти⁵².

Элиты, которые организуют коалиции страха, подобно Гуверу и консерваторам в Конгрессе, объединившимся против либеральных демократов, неохотно к ним примкнувших, предвидят не просто немедленную утрату привилегий, но угрозу для их власти и общественного положения, т. е. оснований для пользования привилегиями в будущем. Такие ситуации выявляют сочетание рациональных соображений и резкое изменение моральной атмосферы, что является симптомом политического страха. Элиты ценят материальные составляющие своих привилегий, но при этом они уверены, что привилегии принадлежат им по праву. Это убеждение подтверждается более широким образом политического пространства, в котором высокое положение приравнивается к благосостоянию и выживанию общества. В их глазах, неравенство — это не просто социальная лестница, но форма правления, при которой высшие ожидают и получают почтение от низших. Такое правление, по мнению элит, способствует единству общества и его жизнеспособности. Без этого правления все рухнет. Например, Эбигейл Адамс однажды высказала пожелание, чтобы ее муж Джон [43] и его коллеги «помнили о дамах», когда они будут принимать законы молодого государства. Адамс немедленно представил ей картину общественного упадка, который возникнет, если принять ее предложение. «Наша борьба, — заявил он, имея в виду американскую революцию, — развязала руки правительству повсюду». «Дети и подмастерья» ныне «непослушны», «школы и колледжи» стали «неспокойны», черные рабы «дерзки с хозяевами». «Этому не будет конца», — мрачно заключил он ⁵³ . В более близкие к нам времена, когда Верховный суд отменил закон штата Техас, запрещающий однополые сексуальные отношения, судья Антонин Скалиа предсказал «полномасштабное крушение нынешнего общественного порядка» и конец законов, запрещающих «двоеженство, однополые браки, инцест, проституцию, мастурбацию, супружеские измены, внебрачные связи, скотоложество и сквернословие» ⁵⁴ . Похоже, что даже в век постмодернизма самые умеренные попытки ограничить неравенство могут вызвать в умах картины вселенского неустройства, подобные той, что представилась одному первосвященнику предмодерна. «Так возникает восстание, как вы понимаете, первое и величайшее, и глубинный корень всех наших грехов, первая и главная причина всех мировых бедствий и личных страданий (горя, болезней и смертей) и, что бесконечно страшнее всего перечисленного, также причина смерти и вечного проклятия» ⁵⁵ .

43

Адамс (1735–1826), 2-й Президент США (1797–1801).

В рамках элит немногие обстоятельства могут пробудить это ощущение вселенской угрозы — и соответствующую потребность в сотрудничестве элит — более остро, чем война и слухи о ней, так как война находится в противоречии с общественным порядком. С одной стороны, угроза или реальность военного нападения требует единства общества, единства, которое смягчило бы разногласия. С другой стороны, войны расшатывают сложившиеся установления, возникает угроза того, что другие люди придут к власти и опрокинут прежние элиты. Взять ли белых плантаторов после Гражданской войны в США, российского царя после Первой мировой войны или Линдона Джонсона во время войны во Вьетнаме — история полна примеров падения элит после военных поражений или неспособности достичь быстрой победы. Кроме того, современная война может оказывать влияние на повседневную жизнь людей, выводить на историческую сцену новых действующих лиц и классы⁵⁶. Рядовые граждане, возбужденные грандиозной исторической драмой, посылают своих сыновей и дочерей на поля сражений или в заводские цеха

с целью выдвигать давно подавлявшиеся требования продвижения вперед. Кладя конец десятилетиям неравенства, войны побуждают низшие классы подняться, что способствует опасениям элит за свое господство. Чтобы противостоять вызовам снизу, элитам приходится прибегать к плетению тонких кружев, смешивая страх народа перед врагом со своим собственным страхом перед движением к внутренним реформам. Эти кружева не суть цинизм: многие элиты искренне считают, что реформаторские движения несут в себе угрозу их власти, национальному единству и гражданскому порядку, а в военное время эти три компоненты составляют неразрывное триединство.

Мы могли наблюдать такое смешение внешних и внутренних страхов элит во время холодной войны. Дж. Эдгар Гувер, до сих пор не оцененный столп антикоммунизма, был рожден и воспитан в Вашингтоне рубежа столетий, который в то время представлял собой северный аванпост «южной, белой, христианской цивилизации малых городков». Расизм и сегрегация были краеугольными камнями его убеждений; религиозный плюрализм означал, что лютеране, пресвитериане и методисты в вере находились бок о бок. Когда Гувер считал коммунизм угрозой для цивилизации, он имел в виду именно такую цивилизацию. Поэтому он и направлял деятельность ФБР против каждого — от Национального агентства по содействию прогрессу цветного населения и Мартина Лютера Кинга до Сэмми Дейвиса-младшего и Сесара Чавеса [44] , против всех, кого считал «частицей врага, опасного для американских ценностей» (как он позднее выразился в отношении женского движения), и тем самым угрозой для «внутренней безопасности нации» ⁵⁷ . Гувер нашел множество союзников своих кампаний среди консервативных конгрессменов, видевших красное буквально в каждом мазке «Нового курса». По словам одного влиятельного сенатора от Северной Каролины, «отказываясь от принципов добровольности [капитализма, основанного на принципе laissez faire], мы немедленно попадаем в объятия коммунизма… Не может быть половинчатого контроля». Как отмечалось в одном докладе Конгресса, реформистская политика Национального совета по трудовым отношениям «Нового курса» «имеет оттенок философского понимания отношений между нанимателем и работником как классовой борьбы», что «чуждо истинной американской концепции промышленного предпринимательства» и интересам «сохранения капиталистической системы частного предпринимательства» ⁵⁸ .

44

Дейвис-младший — известный американский киноактер. Чавес — популярный мексиканский боксер.

Взгляды такого рода активно влияли на репрессивную политику антикоммунизма в Соединенных Штатах, которая была направлена не только против Коммунистической партии, но и против движений за трудовые и гражданские права. Правительственные комиссии по лояльности спрашивали трудящихся, следует ли провести десегрегацию донорской деятельности Красного Креста, отменить ли подушный налог, принять ли федеральное законодательство, запрещающее суды Линча, то есть проводить ли в жизнь предложения, отстаиваемые Коммунистической партией. Утвердительные ответы приводили к возбуждению расследования и дальнейшему увольнению. Председатель одной из комиссий разъяснял: «Конечно, тот факт, что человек верит в расовое равенство, еще не доказывает, что он коммунист, но приглядеться следует, разве не так? Нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что расовое равенство — это один из постулатов коммунистов». А вот слова председателя комитета штата по законодательству: «Если кто-то утверждает, что в этой стране имеет место дискриминация негров или материальное неравенство, то у нас есть все основания считать этого человека коммунистом»⁵⁹. Результат такого идеологического смешения страхов, когда гражданские права и профсоюзы ассоциировались с опасностью извне, мог быть разрушительным. Приведем только один пример. В 1930–1940-х годах местный профсоюзный комитет 22, возглавляемый коммунистами, объединял тысячи рабочих табачной фабрики «Ар-Джей Рейнолдс», преимущественно женщин и чернокожих, в Уинстон-Салеме, штат Северная Каролина. Профсоюз побуждал своих членов вступать в ряды местного отделения Национального агентства по содействию прогрессу цветного населения и в итоге превратил его из чахлого кружка из 11 человек в движение, объединившее почти 2000 активистов. В 1947 году, после того как профсоюз организовал забастовку против руководства «Ар-Джей Рейнолдс», его посетила делегация HUAC и провела широко освещавшееся в прессе расследование связей между Коммунистической партией и профсоюзными деятелями. Работники HUAC заставили рабочих дважды подумать, стоит ли поддерживать лидеров, чьи связи привели к правительственному расследованию. Вскоре после этого местный комитет возглавили не столь активные деятели, и к 1950 году уже ничто не напоминало о его былом динамизме. А что произошло с ячейкой Национального агентства по содействию прогрессу цветного населения? Ее численность упала и составляла менее 500 человек⁶⁰.

В других странах смешение внешних и внутренних страхов элит проявилось еще более ярко. В 1957 году один из ведущих идеологов службы безопасности Аргентины говорил: «Мы должны подчеркнуть, что характер этого конфликта [между капитализмом и коммунизмом] соответствует характеру религиозных войн прошлого… Вот его вероятные последствия: сохранение западной цивилизации или ее исчезновение»⁶¹. Его преемник в 1964 году писал о проявлениях неравенства, неотъемлемых от цивилизации:

Коммунизм стремится уничтожить человека, семью, родину предков, собственность, государство и Бога… У коммунистов ничто не привязывает женщину к дому и семье, поскольку, ратуя за ее эмансипацию, коммунизм отрезает ее от домашнего очага и воспитания детей, толкает ее в общественную жизнь, к коллективному производству, она оказывается рядом с мужчинами… Естественный глава семьи — отец. Мать является помощницей его авторитета… В соответствии с волей Бога богатые должны использовать свои излишки для облегчения тягот нуждающихся. Бедные должны сознавать, что бедность их не позорит, равно как и необходимость зарабатывать на жизнь трудом, как доказывает пример Сына Божия. Бедные больше любимы Господом⁶².

Уругвайские военные объявили, что их главная миссия состоит в том, чтобы сражаться против «ниспровержения», которое определялось как «действия, насильственные или ненасильственные, совершаемые во всех сферах человеческой деятельности внутри государства, цели которых воспринимаются как неблагоприятные для политической системы в целом». Военные власти Бразилии предложили офицерам 222-часовой курс по внутренней безопасности и 21 час обучения действиям по защите от внешней агрессии. Приравнивая свободный рынок к национальному интересу, высшее командование полагало, что важнее уметь подавлять организованную внутреннюю оппозицию капитализму, нежели защищаться от нападения извне. В их глазах, подавление организованной оппозиции было основой обороны от нападений с чужих территорий⁶³.