Страна без свойств: Эссе об австрийском самосознании

Менассе Роберт

Таким образом, этот герб отражал определенное содержание, был связан с исторической традицией и не имел ничего общего с сомнительным историческим прошлым. И поэтому в 1945 году без всяких дальнейших дискуссий он был восстановлен с известным небольшим дополнением: «в память об обретении Австрией своей независимости и о воссоздании государственности орел разрывает лапами сковывавшую его цепь».

Досадно, конечно, что в 1945 году дело так и не дошло до дискуссии, потому что в гербе всем все казалось таким логичным и понятным. Ибо, сам того не заметив, законодатель подложил в республиканское гнездо яйцо кукушки, которое австрийский орел продолжает высиживать и по сю пору. Чтобы разглядеть это «яйцо» в австрийском гербе, стоит обратиться к истории его появления, вытесненной из памяти современников.

Принято считать, что и в 1919 не было никакой дискуссии по-поводу символики австрийского государственного герба. На Первую республику-де оказывали давление как внутренние, так и внешние силы: с одной стороны, коммунисты и радикальные социалисты, с другой — коммунистические республики, возникшие в Баварии и Венгрии. В этом, якобы, и заключается причина, по которой серп и молот включили в герб Первой республики скоропалительно и под сурдинку. Это утверждение, высказанное в газете «Ди Прессе» историком-любителем Иоахимом Кюнертом и подхваченное некоторыми австрийскими журналистами, — явная ложь. Никаких дебатов после внесения закона о государственном гербе в парламент не было, но перед его внесением и чтением развернулось горячее и бурное обсуждение. И обсуждение это было в самом

деле любопытным. На стадии разработки законопроекта Миклас, представлявший в законодательной комиссии христианско-социалистическую фракцию, ратовал за то, чтобы сделать геральдические цвета австрийских земель («красный-белый-красный») цветами государственного флага республики. Представитель Социалистической партии Реннер был против. Он аргументировал это тем, что республика с программным названием Немецкая Австрия [14] существовать в одиночку не сможет, и следует приложить все усилия к тому, чтобы как можно скорее присоединиться к Германии. Следовательно, было бы целесообразнее сразу использовать цвета немецкого государственного флага («черный-красный-золотой»), тем более, что «выбор черно-красно-золотого цветов действительно симолизирует национальный состав Немецко-Австрийской республики», как это установил австрийский Государственный совет еще 31 октября 1918 года. После обсуждения, в котором, разумеется, определенную роль играли и внешнеполитические соображения, руководители обеих больших партий согласились на компромисс. Австрийский государственный флаг приобрел цвета «красный-белый-красный», а австрийский государственный герб — «черный-красный-золотой». Однако Реннеру и здесь пришлось пойти на гораздо большие уступки, чем ему хотелось. Его первоначальное предложение, в соответствии с которым «государственный герб» должен был включать в себя символ «городской башни из черных плит, два скрещенных друг с другом молота красного цвета и окружающий их венок из золотых колосьев, что символизировало бы три главных общественных класса», ни в коем случае не устраивало Микласа. Микласу не доставало здесь символа государственной власти. Так по единодушному решению обеих партий на гербе и появился орел. Но и формулировка «три основных класса» не могла удовлетворить Микласа. Сам он говорил об «основных сословиях» — такова формулировка, на которой он настаивал при окончательной редакции закона. Два молота, — считал Миклас, — явный перебор, поскольку это чрезмерно преувеличивает силу и значение рабочего сословия. Таким образом, обе партии сошлись на том, что на гербе будет только один молот. Венок же из колосьев, как то было известно христианскому социалисту Микласу, является символом изобилия плодов земных, а не символом сельского труда. Поэтому он настоял на введении серпа как символа земледельческого труда. Итак, компромиссное решение в конечном варианте выглядело следующим образом: «Государственный герб Немецко-Австрийской республики состоит из одноглавого черного орла, свободно парящего в красных языках пламени, оснащенного атрибутикой золотого цвета», а «атрибутикой» как раз и являются все те же сословные символы: корона из зубцов крепостной стены, серп и молот.

14

После крушения Австро-Венгерской монархии в 1918 г. была провозглашена Немецко-Австрийская республика, в 1919 г. получившая название Австрийская республика.

В парламенте впоследствии этот вопрос больше не обсуждали, как это обычно и бывает, когда проект закона заранее согласован и принят руководителями фракций.

«Черно-красно-золотая» эмблематика, предложенная Реннером, отражает затаенное стремление Австрии присоединиться к Германии, и по сю пору не было предпринято ни одной попытки обсудить эту проблему, не говоря уж о том, чтобы внести предложение по изменению цветовой символики государственного герба. Официальная Австрия явно страдает дальтонизмом. Однако сословные символы (серп и молот), на которых настоял в свое время христианский социалист Миклас, для австрийских консерваторов сегодня — как бельмо на глазу, и такое положение вещей по-настоящему символично для современного состояния Второй республики и для господствующего в Австрии менталитета. Это — типично австрийское положение вещей, как типичен и тот факт, что именно корпоративное государство удалило с австрийского герба сословные символы. Неужели Враницкому, Клестилю, [15] Вальдхайму и всем тем, кто высказался за удаление сословных символов, герб корпоративного государства кажется более подходящим для Второй республики, чем герб республики Первой? Но тогда уж действительно следует идти до конца: в корпоративном государстве геральдический орел был украшен таким атрибутом, как нимб, а ведь именно нимб в полной мере соответствовал бы современному состоянию Австрии, так как он на символическом языке свидетельствовал бы: мы не от мира сего. Однако мы вновь хотим вернуться в сей мир. Как это произойдет, обозначено уже в самой цветовой символике герба. Нас уже подают к столу, за которым восседает Германия, а с недавних пор — и весь Европейский Союз: «Мы не хотим, чтобы наши гости проголодались».

15

Томас Клестиль — нынешний президент Австрии (с 1992 г.).

Глава четвертая

В ходе последней дискуссии об австрийской государственной символике под огонь критики в той или иной мере попадали многие символы, и лишь один из них, отражающий суть Второй республики, никогда не вызывал споров. Пожалуй, это справедливо. Это, правда, символ неофициальный, зато он всем известен и до сих пор не утратил своей значимости. Я имею в виду булочки с ромовой пропиткой. Ведь что есть символ? Согласно словарю, это простой образ, выражающий сложную взаимосвязь предметов. Булочка с ромом — это непосредственно воспринимаемый и наглядный пример. Сверху она розовая, а внутри коричневая. Тут надо подчеркнуть, что на коричневую мякоть кондитер пускает обрезки теста, сдабривая его спиртным. Для того, чтобы считать булочку с ромом символом Второй республики, достаточно двух следующих предпосылок: во-первых, булочка действительно относится хоть и не к главенствующим, но все же в известном смысле к типичным реалиям австрийской жизни. Во-вторых, ее описание должно совершенно естественным образом вызвать у нас в памяти хотя бы минимальные исторические сведения, в данном случае — сведения о роли коричневого цвета в нашей истории. Любому человеку, даже если он незнаком с историей Австрии или же знать о ней не желает, поскольку считает, что пора наконец под всем этим подвести черту, хорошо известно, что в этой истории были бесславные и мрачные главы, связанные с фашизмом, и только на основе этого знания булочка с ромом становится настоящим символом, отображающим сложные и многообразные связи с реальностью.

Есть и еще одна причина, по которой булочка с ромом особенно выигрышна в роли символа. Одни считают ее символом критического отношения к истории, у других же она вызывает потаенные ностальгические чувства. Благодаря этому булочка с ромом является в известном смысле идеальным символом, потому что она выражает реальное социальное противоречие и реальную поляризацию общества в той же мере, в какой свидетельствует о реальном, всеобщем и единодушном австрийском патриотизме.

Если глубоко над всем этим поразмыслить, возникнет чувство, что перед тобой разверзается пропасть без дна и без края. Однако Австрия не была бы Австрией, если бы на самом дне самого бездонного ущелья не располагалась бы какая-нибудь уютная курортная гостиница.

Представим себе, что мы находимся в одной из ее комнат. Мы глядим в окно. Разумеется, нам досталась «комната с окном, которое никуда не выходит», потому что скалистая

стена бездонного ущелья закрывает весь вид. Что делать?

«Можно, к примеру, постараться получить удовольствие от созерцания скалистой стены, погадать о смысле и происхождении оставленных на ней следов, увидеть в ее расщелинах, трещинах и выступах очертания какого-то ландшафта. Скалистая стена находится примерно в метре от окна. Она покрыта белесыми и розоватыми пятнами, выделяющимися на влажном темно-коричневом фоне, похожем по цвету на ромовую пропитку булочек. Оконные шторы напоминают кондитерскую бумагу с вырезанными кружевами».

Так начинается отрывок из романа Герхарда Фрича «Кошачий концерт». Писатель работал над ним в 1968–1969 гг., однако завершить книгу не успел. В 1974 году Алоис Брандштеттер издал роман Фрича на основании материалов из творческого наследия писателя.

Фрич пытается нарисовать в своем воображении главного героя книги — его зовут Сведек — и видит «кружевную кондитерскую бумагу. Она прилипает к булочкам с ромом, торчит из-под крышек гробов, покрывает алтари, шуршит в руках официанток». Он не может думать о Сведеке, не представляя себе при этом, как тот откусывает кусок от булочки с ромом. И в скалистой стене за окном он видит ромовую начинку. Начало романа носит, естественно, программный характер. Оно порождает обилие ассоциаций и намеков, заставляя нас погрузиться в чтение. Почему окно, за которым высится скалистая стена, никуда не выходит? Разве оно не выходит на стену ущелья? Почему взгляд на эту скалистую стену вызывает чувство безысходности? Не потому ли, что стена напоминает коричневую начинку булочек с ромом, напоминает о том, где мы действительно находимся, не имея шанса выбраться оттуда? Разве скалистая стена на самом деле напоминает о булочке с ромом? Может ли прошлое, наша история, которую мы вычеркнули из сознания, оказаться в тайне от нас вписанной в окружающую природу? Или это невозможно, и мы сами видим ее очертания в любом невинном предмете, потому что попытались стряхнуть ее с себя, чтобы самим предстать невинными перед чужими взорами? Как долго могут звучать отголоски детства и юности одного поколения, как долго может воздействовать на него предыстория, предыстория поколения, достигшего зрелости и помнящего совсем другую историю, такую, которая «снимает» все, что случилось до нее? В каком смысле «снимает»? Комната, в которой мы находимся вместе со Сведеком, «пахнет нафталином», пишет Фрич. «Даже если открыть окно, она все равно так пахнет. Так пахнет в коридорах, на лугах, в лесу. Здесь спрятано детство, пересыпанное нафталином». Насколько верно это впечатление? Другой персонаж романа — его зовут Пепи Херцлих («Владелец санатория д-р Херцлих, категория Б») — считает это впечатление абсурдным. «Нафталином у нас давно уже никто не пользуется. Лес пахнет нафталином! Друг мой, вам следует записаться на прием к доктору Франклю», — говорит он.

Это написано в далеком 1969 году! Однако нам известны и более свежие примеры, когда критику общественных болезней воспринимают как критическое состояние самого критика и рекомендуют ему обратиться к врачу. И Пепи Херцлих высказывает автору протест: «Вы хотите меня переделать? Друг мой, я через это уже прошел. Я сам себя переделал».

Роман «Кошачий концерт» не повествует об истории, он ссылается на историю. Радикальность, с какой сюжет литературного текста раскрывает свой смысл исключительно в контексте так называемой великой истории, в австрийской литературе не имеет себе равных. Основная сюжетная ситуация укладывается в несколько строк. Некий Сведек живет на австрийском курорте. В гостинице денег с него не берут, поскольку он обещал написать за дочь хозяина диссертацию с красивым названием «Мотив пребывания на бальнеологических курортах в австро-немецких Альпах и его отражение в современной литературе (с особым акцентом на изложении личных впечатлений автора)». Разумеется, Сведеку хотелось бы получить за свою работу не только бесплатные жилье и еду, но и даровое место в постели хозяйской дочери, но дочка с этим не согласна, и Сведеку приходится отрабатывать свой хлеб в постели ее мамаши.

Правда, Сведек не слишком усердно корпит над диссертацией; он глазеет в окно, прогуливается по парку, сидит на террасе гостиницы и лакомится булочками с ромом, наблюдает за окружающими, набирается впечатлений, предается фантазиям, переживает маленькие приключения. Ему, воображающему себя автором романа с привидениями, этаким Ghostwriter, всюду мерещатся призраки, «привидения, куда ни кинь взгляд, всюду они кишат, и в доме, и на летней лужайке». Отдельные отрывки книги не обнаруживают связи друг с другом, они существуют столь же сами по себе, как и одинокие курортники, как такие же одиночки из «местных», с которыми сталкиваешься на улице. Эта связь становится ощутимой лишь в масштабах всего повествования в целом, в удушливом и мрачном историческом контексте «базиса» и «надстройки», облекающем рассказы Сведека, словно яичная скорлупа. Сведек, как вскоре выясняется, — «марксист», правда, марксист «лирический», и поэтому автор наделяет его острым аналитическим умом, не подавленным догмой, и одновременно угрожающе богатой фантазией. Разумеется, марксист не годится на роль «главного героя повествования», как замечает Фрич, но вполне пригоден в качестве «катализатора» событий.

Один из эпизодов книги потрясающе актуален. Вымышленная история учителя Эдвина Бруннера читается сегодня как реальная история Франца Ризера, написанная примерно за 20 лет до того, как австрийские газеты запестрели сообщениями о загадочном покушении на Леопольда Вагнера, главу земельного правительства Каринтии, а досужие журналисты получили хороший повод посоревноваться друг с другом в описании психологического портрета учителя-преступника.

И все же злободневность «Кошачьего концерта» заключается не в «пророчествах» его автора. Наоборот, как раз эти пророчества показывают, насколько точным, убедительным может быть описание действительности, если автор выявляет ее исторические связи и корни. Иными словами, злободневность «Кошачьего концерта» заключается в его исторической ретроспективе. Редко кто в австрийской литературе способен на такой подход. И никто, кроме Герхарда Фрича, не прошел этим путем столь последовательно и до конца, как с точки зрения содержания, так и стиля. Радикальность его литературной манеры заключается в том, что он полностью исключает из повествования прямое изображение истории. Любой рассказ о ней, об истории общей, распадающейся на бесконечные частные истории, страдал бы непереносимой банальностью содержания и удручающей монотонностью формы. И Фрич выбирает другой путь: он создает разветвленную, сложную систему взаимосвязей, пронизанную лейтмотивами и символическими цепочками, и лишь в рамках этой системы описываемая история выявляет свой смысл. Булочка с ромом послужила своего рода завязкой, в буквальном смысле обозначила повествовательный принцип. Курорт выбран как главное место действия. По-видимому, излишне распространяться здесь на тему иностранного туризма и подчеркивать его экономическое значение для Второй республики, равно как и указывать на его роль в плане утверждения австрийского самосознания («у нас прекрасная страна, нам есть что показать другим, здесь всем живется хорошо»). Время действия в романе приходится на «послесезонье», и «бабье лето» уже давно прошло, остался лишь его отзвук, упоминание о том, что Штифтер [16] именно здесь, в этом самом местечке «хорошо и основательно пообедал». Итак, мы попадаем сюда в «мертвый сезон». В «убитое» время? Во время, которое заболтали до смерти? Или убили молчанием? Не имеет значения. На главной площади курорта, возле киоска с прохладительными напитками, установлен ящик со смотровым отверстием и с панорамой внутри, приводимой в движение простеньким механизмом и наглядно представляющей запутанную и примитивную легенду о том, как возникло это поселение. Однако трогательная история о протестанте, которому было видение, обратившее его в католическую веру, о его клятве воздвигнуть на этом месте храм имеет изнаночную сторону, о чем официальная история умалчивает.

16

Адальберт Штифтер (1805–1868) — классик австрийской литературы, автор романа «Бабье лето».