Страна Дураков
Шрифт:
Впрочем, хрен редьки…
Курсантам повезло – патент был написан слоговыми иероглифами!
Дело в том, что в VIII–IX веках в Японии, для упрощенного написания документов, были приняты две разновидности слогового фонетического письма. Катакана и хирагана. Базовые иероглифы характерных слогов-слов были в них предельно упрощены, и теперь можно было собирать слова из слогов. Как мозаику. Или, если хотите, паззл. Грамотный японец вполне узнавал начертание прототипа, знакомое со времен третьего тысячелетия до н. э.
Известно,
Впрочем, сфера употребления катаканы и хираганы была довольно узка. И в 1969 году, специально для документов техногенного характера, была принята ещё одна версия упрощённого слогового письма. В этой версии базовых слогов оказалось немногим больше двухсот пятидесяти. Злые языки говорили, что это было сделано в угоду производителям японских печатных машинок, захотевшим сэкономить на количестве клавиш.
Через несколько дней перевод японского патента был завершён. По ходу мытарств горе-переводчики понавыписывали себе кучу нужных и не очень нужных японских слов. Естественно, с переводом. Получилось что-то вроде словаря-разговорника. Со странной, для взгляда со стороны, направленностью. Лингвисты, те, что не лишены чувства юмора, назвали бы его словарём эстетствующего, но при этом технически подкованного оккупанта-мародёра.
Чего только в этом словаре не было!
Начинался он со слов "онна – юваку-суру – рэмбо-суру – самэру" (женщина – соблазнить – любить – слинять). Плавно переходил к джентльменскому набору для пристрастного допроса плененного самурая, начинавшегося с тривиального "рётэ-о-агэро" (руки вверх!). Затем следовали давно набившие оскомину команды ежедневного распорядка дня (только уже на японском), и заканчивался "разговорник" приятными слуху словами: "тя-но-ю" (чайная церемония), "рабу" (любовь) и "сисю" (сборник стихов).
Спустя пару месяцев словарик скопировало себе подавляющее большинство любопытных до всего необычного курсантов. Развлечением это было или способом отвлечься от рутины – понимайте как хотите.
Ежевечерние разгоняющие скуку упражнения с "тарабарским" разговорником привели к тому, что понемногу весь курс научился вполне сносно командовать и посылать друг друга на языке Страны Восходящего Солнца.
Время неумолимо. Всё бы так и осталось забытым казусом, коими полна жизнь любого военного связиста. Но…
По замене из Афганистана в училище на кафедру автомобильной подготовки и систем электропитания прибыл новый преподаватель. Подполковник. В роскошной шитой фуражке-капелюхе с красным околышем.
Следует заметить, что, носившие чёрные околыши связисты, к "красным шапочкам" относились с изрядной долей презрения. Не было для связиста большего позора, чем принудительное водружение на его голову фуражки с красным "петушиным" околышем. Не счесть числа взысканий, полученных упрямцами "за нарушение единообразия формы одежды", как и не счесть числа отказавшихся
Вместе с тем, указывать чужакам, что в нашем инженерном монастыре сей кошмар, цветов пожарной машины, не носят, было как-то не принято. Не поверите, но и военные люди бывают по своему деликатными…
Вот и проходил кафедральный подполковник в красной шапочке достаточно долго, чтобы заступить в наряд дежурным по училищу. Естественно в том самом режущем связистский глаз головном уборе.
Заступил и стоит себе вечером на крыльце курсантской столовой, этаким красношапочным соколом с деловым и важным видом и принимает рапорты старшин, приведших свои курсы на ужин.
– Заводите! – коротко бросает он после каждого рапорта, и курсанты, один за другим, заходят в просторную разгороженную массивными арочными колоннами столовую.
Заметим однако, что строем на ужин в училище ходили только младшие курсы. Старшекурсники просачивались по одному за спиной того же дежурного, пользуясь тем, что вход в столовую был возможен не только с улицы, но и из подъезда старого корпуса, со старинной мраморной лестницы, ведущей вверх, к учебным аудиториям, библиотекам, казармам и т. д. И, соответственно, – привычным путём из аудиторий и библиотек к вечерней каше с кусочком порционного мяса.
У тех же, кто попадал на ужин из общежития и из новых корпусов, был свой оригинальный способ проникновения в столовую. Издалека завидев переминающегося на крыльце дежурного, группа старшекурсников быстро сбивалась в компактный строй, кто-нибудь из них командовал:
– Шагом… марш!
И самонародившееся подразделение, расшаркавшись, в полном соответствии со Строевым уставом, в сторону довольно таки формального ритуала и олицетворяющего этот ритуал дежурного по училищу, попадало вовнутрь столовой.
Так было всегда.
Но подполковник был не в курсе. Мало того, он об этом даже не подозревал. И поэтому, когда третья подряд группа курсантов доложила, что семнадцатый курс для приема пищи прибыл, – ему захотелось разобраться. И навести порядок. Уставной.
Лучше бы он этого не делал.
– Та-а-ак, товарищи курсанты… – сурово сказал подполковник, – и сколько у вас этих самых семнадцатых курсов? Давайте разберёмся!
Курсанты опешили.
Старшие курсы трогать по мелочам было не принято.
К этому привыкли и воспринимали как должное. Это стало традицией. Поэтому раздавшаяся из середины строя реплика ни в коей мере не была попыткой оскорбить подполковника, да и произнесена она была с искренне растерянными интонациями.
– Ты глупый от старости или с детства? – спросил голос из строя.
Подполковник побагровел, а на несдержанного на язык шикнули. Его дёрнули за ремень, и весь строй, не сговариваясь, сделал в сторону дежурного виноватые лица.
Подполковнику надо было сделать вид, что инцидент исчерпан, но он повысил голос.