Страна Гонгури
Шрифт:
– Страсть как взглянуть на будущее то хочется – сказал кто-то из бойцов – так ли будет, как у Гонгури написано. Корабли летающие, города под стеклянными куполами. Выйдешь, глянешь – а небо цвета другого, и солнц на нем не одно, а три!
– Деревня! – насмешливо сказал матрос – куда выйдешь: ведь купол над городом оттого, что воздуха нет! Или – ядовитый он. Не сможешь ты там – под открытым небом.
– Зачем тогда туда лететь? – спросил боец – зачем город строить, ведь это ж сколько труда? Если все равно там – жить нельзя?
– А если там минерал ценный есть? – ответил матрос – как на Каре. Сам я там не был, но кто каторгу
– Ад ледяной – сказал вдруг тихо Итин – вот, попы ад изображают: пекло, огонь, черти с вилами. Или же – холод. Лед, камни – и серое небо. Всегда серое – солнца не видно. Жизни – никакой нет. Лишь сто верст по реке, к югу – тайга. А мы бежали оттуда, вдевятером. Дошли – трое.
Все помолчали немного. Матрос сплюнул в костер, и продолжил:
– Таков-то был – зверский царизм. Ничего – это раньше нас туда гнали. Теперь мы – всякий контрреволюционный элемент.
– Нет уже там элемента, весь вымер – заметил кто-то – буржуи, к труду непривычные, и интеллегенты слабосильные, что с них взять. Друг мой в охране там был, рассказывал. Слухи ходят, трудармию туда пошлют, одну из новосформированных. Вот радость кому-то будет – войне конец, а вместо дома тебя на заполярные шахты! Или все ж брешут? Понятно, металл республике нужен – так ведь можно еще контры наловить?
– Не в том дело! – твердо заявил Итин – все построим: города, заводы, корабли. Но не это главное – а то, чтобы люди все изменились. Чтобы каждый себя спросил: ты сейчас делом своим, словом и даже мечтой помогаешь приблизить, или наоборот? Чтобы каждый сперва за общее дело – и лишь после за себя. Впервые сейчас мы историей командуем, как машинист паровозом: куда мы захотим, туда она и двинется.
– Паровоз без рельс не пойдет – заметил перевязанный боец – ему тоже путь надобен.
Солнце наконец ушло за горизонт – хотя закат еще горел багровым. Ветер совершенно стих, было тепло. Звенела река. А в небесной вышине одна за другой проступали звезды – крест Лебедя, клубок Стожар, ковш Кассиопеи, змея Дракона, линия Орла и лоскут Лиры – похожие на искры костра, взлетающие к небу. Сидя у этого костра на голой земле, среди верных товарищей, Гелий слушал их разговор и думал, как прекрасна жизнь в переломные эпохи истории – когда каждый день проходит не просто так, а приближая к великой цели – и как хорошо при этом быть молодым, знать, что лучшее – впереди, и верить в самую передовую идею, освещающую путь негаснущей красной звездой – быть воедино со всеми при самом передовом и великом свершении в истории человечества.
Неба утреннего флаг Каждый день – к победе шаг. Или смерть, или победа. Сдайся враг, замри и ляг!– Как взглянуть хочется, своими глазами – решился вставить он и свое слово – я бы всю жизнь отдал за один день там. И зачем Гонгури героя своего в конце назад вернул? Стал бы он там профессором истории, как предлагали. Зачем вернулся – из того мира в наш, обратно в тюрьму?
Все, вслед за товарищем Итиным и матросом, взглянули на него строго и осуждающе. И Гелий со страхом понял, что сказал что-то не то.
– А на тебя бы здесь рассчитывали? – сурово спросил Итин – Партия, Вождь, товарищи твои. А ты бы дезертировал – пусть даже и в коммунизм? Все захотят, куда легко – кто же тогда там встанет, где трудно? Революции – не по найму служат, а по долгу: там быть, куда дело пошлет!
– Правильно! – поддержал матрос – один раз себя пожалеешь, как сам не заметишь, что стал уже не наш, а "почти наш": в расход пока не за что, а довериться уже нельзя. По мне, такой хуже явного врага – с тем хоть все ясно: пулю сразу! Что говорить – прочь из отряда: завтра с обозом до станции, и домой!
Матрос взглянул на товарища Итина, ожидая его поддержки. Гелий испугался, что комиссар скажет "да" – окончательно и бесповоротно. Но Итин, чуть промедлив, покачал головой – нет.
– Балуете вы парня! – буркнул матрос – я для его же пользы, чтобы гниль малейшую без жалости выжигать! Как к зубодеру идти – если вовремя, так чуть только, а промедлишь – и весь зуб рвать надо! Урок ему будет – как коммунизму правильно учиться!
– На первый раз – простим! – ответил Итин – по первости и молодости.
Матрос хотел что-то сказать – но промолчал. Другие тоже молчали. Раз товарищ Итин сказал – так и будет.
– У нас тоже в полку, в команде музыкантской был такой же малый, даже еще младше – сказал наконец перевязанный – из гимназистов был, и потешались мы над ним, и шпыняли почем зря, и не по вине, как прежде старослужащие молодого. А сейчас бы встретил – место бы свое у костра этого уступил, и паек последний отдал. Потому что спас он нас всех – оказался тем самым барабанщиком, о котором песню сложили:
Заковали барабанщика в цепи Посадили в каменную башню Самой страшной мучили пыткой Но не выдал он военную тайну.– Не барабанщик был, о ком песня, а трубач – сказал второй боец – у Июль-Корани было, когда полк у "трехсотой" залег, огнем прижатый, и начали по нам уже их минометы пристреливаться. Надо вперед, броском – хоть половина добежит, и в штыковую – иначе все там останемся, и без пользы! А не решиться никак, потому что пулеметы – головы не поднять! И встал тогда первым трубач наш шестнадцатилетний, во весь рост, трубу вскинул – и сигнал к атаке, а вокруг него пули и осколки дождем. Если уж он – нам лежать стыдно стало: поднялись мы все дружно, штыки вперед, и пошли. А что после с ним случилось – так никто и не видел, из живых. И тела нигде не нашли.
– С кем спорить будешь: на моих глазах все было! – отмахнулся перевязанный боец – когда мы, с марша уставшие, все уснули, и тут "лешаки" подкрались, и часовых успели уже без выстрела снять.
– Не было никаких "лешаков" – сразу встрял матрос – были лишь обычные банды, каких много. Никто их толком не видел. Да если и были – с любым врагом просто: как увидел, так убей!
– Да где ж это видано, чтобы банды на воинскую силу первыми нападали? – усмехнулся перевязанный – а кто близко их видел, не расскажет: не оставляли они живых. Сам не раз помню, как караульные наши, к ночи заступая, молились – пронеси! В гарнизонах было опасно – а уж обозные в одиночку даже под расстрелом ездить отказывались, хоть среди дня! Оно и правильно – и не доедешь, и найдут тебя после на дереве висящим, со всеми поотрезанными частями.