Страна Гонгури
Шрифт:
– А все ж, товарищ комиссар! – не отставал Гелий, сам удивляясь своей смелости – как коммунизму научиться, чтобы таким как вы стать? Чтобы в тебе все правильно было, чтобы без сомнений – в новую жизнь?
– Не научишься! – решительно ответил комиссар – потому как любая учеба, это лишь для ума. Конечно, дураком быть не надо, и ум очень даже вещь полезная – да только при совести и сознательности он должен быть, как военспец штабной. Ты жизнь правильно проживи – тогда настоящим человеком станешь. Когда вспоминать будешь – каждым днем прожитым гордясь. Ты вообще откуда, родился где?
– Из Зурбагана – ответил Гелий – да только переехали мы оттуда, как война началась…
– Бывал я там, не раз – сказал Итин – литературу нелегальную мы возили, от товарищей из порта. Хороший город, красивый – жаль,
– Не бывал – огорчился Гелий – читал много, все посмотреть хотел. Отец мне про Питер рассказывал…
– Посмотреть хотел? – усмехнулся товарищ Итин – музеи, театры, фонтаны и прочие золотые купола? Эх, малый, из Питера я, да не из того. И набережной с мостами – считай, и не видел. В те времена прежние, в местах всяких, написано было, "рабочим и с собаками вход воспрещен" – как неграм американским! А на Невский, где дворцы и фонтаны, рабочему парню даже в праздник было нельзя – чистые все, сразу нос кривят, хамским духом запахло! И городовой тебя – в кутузку! Или "сиреневые" из охранного – им даже на улице попасться, это хуже, чем волкам в лесу! Заводы все – по окраинам стояли, вроде как и не город совсем. Наш был – за южной заставой, между железной дорогой и царскосельским трактом – рядом еще вагонный завод, электромашинный, обувной, авторемонтный, и еще несколько фабрик поменьше. Если по тракту вперед с версту – там за каналом обводным уже сам город, кварталы доходных домов, а дальше были все эти проспекты и театры – да только не для нас: это господа лишь катили мимо на загородные дачи.
Отец говорил – в деревне жить лучше. Воздух свежий, простор, дома с огородами по холмам раскинулись, лес рядом. Любил отец рассказывать, как мальцом коней гонял в ночное на луг: кони пасутся, а он окуней рыбалил. А у нас – все в тесноте, и по гудку. Казармы рабочие снаружи громадные, в два этажа – а внутрь зайдешь, теснота хуже, чем в третьеклассном вагоне. Нары в четыре яруса до самого потолка, проход между ними, только протиснуться, печка железная в углу, сундучки рядами – вот и вся меблировка, здесь же портянки сохнут, вонь, духота, лампа еле коптит. Кто семейные – те лишь занавеской огородясь. Бывало и порознь – он с вагонного, она с обувной, в своих казармах живут, лишь по воскресеньям встречаясь – но если с детьми, то обычно дозволялось вместе. Я с мамкой спал – а как подрос чуть, так на полу, под нарами родительскими. Отец приходил поздно, усталый. А мать все кашляла, болела, пыли у станков наглотавшись. Я – с десяти лет уже в цеху, подсобничал и ремеслу учился. С шести утра до восьми вечера, четырнадцать часов, только уснешь – уже гудок фабричный ревет. Первый – вставать, второй – выходить, третий – на месте всем быть. Опоздал – штраф, с мастером поспорил – штраф, без дела стоишь – штраф, прежде вечернего гудка работу бросил – штраф. Если второй за неделю – в двойном размере, третий – в тройном; бывало и вовсе, человек ничего не заработал, а должен остался – весь заработок так уходил. Хотя, без дисциплины нельзя – когда машину сложную делаем, один дурень или ротозей запросто может весь труд общий, в брак пустить!
И трубы над нами заводские. И дым из них тучей – солнца не видать. Даже травы зеленой у дома не было – от копоти сохла. Трактир у заставы – вот и все развлечение. В день воскресный – сон до обеда, затем гитара в руки, брюки клеш, штиблеты парадные начистить, и туда – песни петь, водку пить, с девчатами плясать, или морды чужим бить, с вагоннозаводскими мы часто дрались на кулачки, стенка на стенку. И щеголям городским к нам лучше не заходить – карманы вывернем и морду разобьем; однако не до смерти, не звери же мы, просто не любили чистеньких; и не было у нас никакой банды тайной и всесильной, "Черной руки", что за всем стоит, как в романах про сыщика фон дорна – продавал книжки лоточник у трактира, по гривеннику за штуку, парни наши охотно про сыщика брали, а девчата про любовь.
Хотя историю одну знаю – как в книжке, сам видел. Работала на фабрике ткацкой девушка одна, Настя, с мамой моей в одном цеху. Красивая, и добрая, душевная очень: всем малым в слободе она как сестра старшая была. И полюбил ее один, из благородных – как познакомились они, бог весть: не говорила о том Настя никому. Не просто так, погулять – по-настоящему, замуж звал, ходил каждое воскресенье; и били его наши парни, и часы с кошельком отбирали – а ему все равно. А она – отказала. Нам, мальцам, говорила, смеясь – ну какая из меня дама, среди благородных? И куда я от вас уйду, как вы без меня будете? Так и ушел тот, напоследок Насте платье подарил красивое, и денег – так она на деньги те всем мальцам сладостей и конфет накупила, а платье и не надевала вовсе – у нас, по осени и весне, по колено в грязи утопаешь. Весной следующей ее и зарезал из ревности Степка-хулиган, в воскресенье у трактира – а после и самому ему там голову проломили в пьяной драке.
Так вот и жили. После легче стало: выбился отец мой в мастера, и начальство в пример его ставило – глядите! Кто работящ и честен, тому повышение – а кто лентяй, пьянь и ворье, так тем так и надо! Жилище стало отдельное – с виду такой же дом, как общая казарма, а всего восемь квартир: два этажа, две лестницы. Только противно было, что отец, сильный и большой, боялся до одури, что отберут, если уволят: квартира казенная была, при должности. Оттого мне, при встрече с дружками прежними, кто под нарами, хотелось – чтобы отец шапку оземь, и обратно в казарму, как все. Только отец мой, хоть и руки золотые, бойцовства вовсе не имел – обустроиться лишь хотел, себе и семье.
Все ж хорошо было, что он с лет малых к лесу, к охоте меня приучил. За слободой поле, версты три вдоль дороги железной, мост, и уже лесок за речкой: не тайга, но зайцев и уток можно было пострелять, ружье у отца было, грибы опять же, рыбалка. И в воскресенье, когда все в трактир – мы с отцом в лес, до вечера. Сгодилось это после – особенно, как из каторги бежал, по тайге. И к пьянству и безобразию он меня не приучил – тоже хорошо!
По воскресеньям – хлеб белый ели, даже с колбасой, и не кипяток уже, а чай с сахаром. Только мать недолго в доме новом жила: умерла она, когда мне пятнадцать было – у нас редко до старости доживали: в сорок лет считался уже старик. Отец погоревал, затем съездил на неделю к себе в деревню, привез вдовушку с двумя малыми. Он с ней в одной комнатке, я с малыми в другой, малыши на кровати железной, я на матрасе на полу.
Отец все хотел – меня, по колее своей покатить. Работать трезво и честно – хозяин оценит; так в мастера и выходят, лет через двадцать будешь так же в воскресенье со стариками у трактира в домино играть или в шашки, а парни заводские – с почтением по отчеству здороваться, мимо проходя. А то и на чертежника выучишься, или на помощника бухгалтера – предел это был в те времена для рабочего человека. Да только не по мне была жизнь такая, покойная и бесцветная: яркого и чистого хотелось. И чтобы по правде – для всех, и не в раю небесном, а здесь, сразу. Потому, как услышал я, что люди настоящие есть, которые за справедливость сейчас – так к Вождю и пришел, пареньком рабочим, чуть старше тебя; поначалу поручения лишь исполнял, после совсем в революцию ушел, из дома – в Партию. И с пути того – уже не сворачивал.
– Вы с Вождем вместе Партию создавали? – с восторгом спросил Гелий – как все это было? Теперь ведь можно уже рассказать – не в секрет.
– Не умею рассказывать – ответил Итин – вот на митинге речь говорить, чтоб зажигало… А романы писать – не Гонгури я! Был среди нас товарищ один – хорошо у него получалось сказки и истории разные складывать. Одна мне запомнилась. Про такой край далекий, где никогда не вставало солнце. Люди жили там в болоте, среди грязи, в холоде и темноте, не видя света и огня. Туман над болотом скрывал небо, лишь изредка были видны звезды, дающие слабый и далекий свет.
И вот нашелся среди людей – одни, кто захотел дойти до звезд и принести свет всем. Сначала он предложил идти вместе – но одни отмахнулись, занятые своими делами, другие рассмеялись, сочтя чудаком, третьи испугались далекого и опасного пути. И человек отправился один; все уже забыли про него, что он жил среди них – когда он вернулся.
Сначала все увидели приближающийся свет. Не зная, что это, все в страхе упали наземь – ожидая смерти. Когда все подняли головы – перед ними стоял давно ушедший, держа в руке звезду. Свет звезды озарил землю до самого последнего темного угла – и люди со стыдом увидели, как убога их жизнь.