Страна не для него
Шрифт:
– Любуемся цветением деревьев, так что, пожалуйста, помолчи, – чуть резковато утолил его любопытство Акума.
– На что тут любоваться-то? – не унимался Курт. – Деревья, как деревья. Подумаешь, расцвели. Через пару дней облетят и станут голыми, как нога гоблина.
– Тогда я сейчас же украшу одно из них твоим болтающимся на веревке трупом!
– Да молчу-молчу! Зачем так психовать из-за каких-то деревьев?
Поняв, что дело это гиблое – мешать японцам молча пялиться на деревья, как даунам, – Курт оставил одногруппников в покое и вытянул из кармана джинсов телефон.
– Что, в телефоне тоже сидеть нельзя? – опешил Курт.
– Нет.
– И что, просто так пялиться на деревья и ничего не делать?
– Именно.
– И как долго?
– Ну, хотя бы час.
Курт закатил глаза и со словами: «Разбудите меня, когда закончите», – завалился на бок прямо на прохладной террасе. С минуту царила гробовая шокированная тишина, а потом раздался вопль Акумы – не потому, что он был возмущен поведением Сото, а потому, что сам никогда не любил сидеть часами и пялиться в одну точку, как идиот:
– Вы посмотрите на него! Он абсолютно ничему не хочет учиться!
– А, по-моему, он очень старается… – осторожно возразил Кицуне, которому любование цветами тоже, если честно, уже поднадоело.
– Удивительный человек, – поддакнул Гин. И пяти минут разглядывания этих слив и вишен ему хватило по горло. В конце концов, им всем было по восемнадцать лет, о какой усидчивости можно говорить в таком возрасте? – Он совершенно не боится выглядеть смешно и глупо.
– Ему, действительно, очень тяжело и непривычно, – вдруг сказал Акума Катайя, резко сменив гнев на милость. – Нужно отнестись к нему с пониманием.
Парни удивленно на него уставились, потом Кицуне с улыбкой сказал:
– Что я слышу, Акума-кун! Не ты ли постоянно его ругаешь?
– Ну а что делать, раз он не понимает? Ему-то хорошо. Он воспитывался в обществе, где людей не чешут под одну гребенку. А человек, однажды вкусивший свободу Запада, никогда не станет жить так же убого, как мы.
– Что ты такое говоришь, Акума-кун? – ужаснулся Гин.
– Но это правда! – сказал Акума настойчиво. – Нам нельзя выглядеть не так, как все. Нельзя говорить не так, как все. Нельзя думать не так, как все. Нельзя поступать не так, как все. Вот даже сейчас мы сидим без дела и пялимся на эти дурацкие сливы и вишни. Потому что так делают все. Разве вас никогда не посещала мысль, что это глупо?
– Акума-кун, ты преувеличиваешь, – после короткой паузы возразил Кицуне все с той же учтивой улыбкой. – Мы уже давно не пялимся на сливы и вишни, а сидим и болтаем о немыслимых вещах.
И тут Курт, давно не подававший признаков идиотизма, сладко растянулся по всей террасе, а потом сел, потирая плечо, которое отлежал.
– Эй, а во время этого вашего любования деревьями пись-пись можно? – брякнул он, сонно причмокивая. Видимо, и вправду заснул. – Все-таки четыре чашки чая всосать – это вам не шутки!
– Если только не под деревом сакуры… – сдавленно сказал Гин, делая над собой неимоверные усилия, чтобы не хихикнуть. – За купальнями есть такая пристройка…
Курт подскочил, даже не дослушав.
– Окей, я разберусь!
– Что-то я сомневаюсь, что он будет париться и искать эту пристройку. Обольет первую попавшуюся стену, – галантно хмыкнул Акума, когда Сото убежал. – Чего ты? – спросил он Кицуне, вдруг уловив его безудержное хихиканье в ладошки.
– Простите меня, – извинился тот сквозь руки. На глазах даже слезы смеха выступили. – Я просто представил, как люди сидят, любуются сакурой, и тут к дереву подходит Куруто-кун и…
– Тогда бы действительно было, на что посмотреть! Не то, что эти дурацкие сливы и вишни! – согласился Акума, и все трое залились неприличным дружным смехом, который было слышно на всю усадьбу.
Когда Курт вернулся, парни не успели расспросить его, дошел ли он до заветной пристройки и не превратил ли ненароком Праздник любования цветением деревьев в Праздник любования писающим иностранцем. Потому что пришла тетушка Гина и торжественно объявила, что припасенная для них купель готова и они могут идти наслаждаться купанием.
Староста отвел гостей в самый дальний конец усадьбы, и за бамбуковым заборчиком Курт вместо бьющего фонтаном гейзера, который рисовал у себя в фантазиях, увидел небольшую дымящуюся лужицу, кое-как обложенную камнями.
– Эта купель самая горячая. Дядя очень добр, что приготовил для нас именно ее, – распинался гордый Гин перед восторженными Акумой и Кицуне, готовыми вот-вот распищаться от счастья.
Чем ближе они подходили к дымящейся купели, тем меньше Курт понимал, что в этой стране вообще происходит. Когда его завели в крошечную, на четыре места, омывальню с маленькой раздевалкой, где японцы начали снимать с себя кимоно, он еще был уверен, что все в порядке, – не полезешь же в купель в одежде! Но когда они начали пристраиваться на низенькие табуретки напротив умывальных кранов, взяли лохани и начали наполнять их водой, он заподозрил что-то неладное.
– Куруто-кун?.. – удивился Гин, вдруг обратив внимание, что его главный гость с диким взглядом жмется в углу раздевалки и стыдливо прикрывается полотенцем, как красна девица. – Пожалуйста, садись, – указал он на свободное помывочное место.
– Зачем? – строго спросил Курт, неласково на него зыркая.
Гин растерялся.
– Не полезешь же ты в минеральную воду немытым!
Потом до него дошло, что гайдзин наверняка и понятия не имеет, как вести себя в онсэне.
– Прежде, чем идти в купель, нужно помыться, – объяснил он терпеливо, но Курт, видимо, все равно не собирался подчиняться общепринятым правилам.
Тогда на помощь пришел Акума, бросив ему резким тоном:
– Нам что, тебя еще и помыть?
Курт вспыхнул и молча, прикрываясь полотенцем, прошлепал к свободной табуретке босыми ногами, сжался на ней, занавесил лицо своими длинными черными волосами и взялся за лохань покрывшимися мурашками руками.
– Что у тебя на спине, Куруто-кун? – вдруг спросил Гин, заметив продолговатую толстую полосу бледно-фиолетового цвета на белой, как снег, коже. – Это шрам?
– Нечего на меня пялиться! – ответил Курт агрессивно, и староста понял, что повел себя неучтиво.