Страна Печалия
Шрифт:
— Ты уж, мил-человек, глянь, а то намерзлись за день, спать хочется, а перед тем пожевать хоть кусочек малый не помешало бы…
Пока эконом провожал протопопа до свободной кельи, то объяснил со значением, что совсем недавно занимал ее брат Никанор, скончавшийся на днях от какой-то непонятной болезни. Аввакум подумал с едва заметной усмешкой: предложи он ключарю мзду пусть и самую малую — и тот, покряхтев для вида, определил бы ему иное, более подходящее, место. Но не в его правилах было вести торг в святой обители, а потому без долгих раздумий смело вошел в определенную ему келью, читая про себя оградительную молитву и держа на отлете свечной огарок, врученный успевшим исчезнуть ключарем.
…Во многих монастырях пришлось побывать ему за время частых своих поездок по Руси и всегда поражался он их неповторимости и непохожести при первоначальном внешнем сходстве. В каждом из них присутствовал свой неповторимый дух, в зависимости от того, кто их строил, а затем жил там, обустраивал, оставляя после себя заботливый хозяйский подход к строениям и всему, с ними связанному, или же наоборот, отсутствие такового. Иные монастыри были сварганены, что называется, на живую нитку, на скору руку, неумело и как попало. В них обычно стоял гнилостный запах, и по всем углам цвела плесень, отчего уже через какое-то время начинала болеть и кружиться голова, и к горлу подступала тошнота. Пол там в большинстве своем черновой, подогнанный абы как, неровный, с огромными щелями, а то и с дырами по углам, прикрытыми чем попало, куда ленивая братия умудрялась сливать помои, дополняя тем самым смрадность и невыносимый дух отхожего места.
Кельи в таких монастырях обычно вместо дверей прикрывались рогожей или еще чем-то мало потребным и неопределенным. Мыши там обитали на общих правах с насельниками, которым наплевать было на их присутствие, как и на полчища тараканов и иных столь же мерзких насекомых, на что никто не обращал ни малейшего внимания, занятые лишь тем, чтоб как-то прожить день, а дальше хоть потоп, хоть суд вселенский.
Хлеб к трапезе иноки получали полусырой, с шелухой и сорной травой, плохо помолотый; еда бывала скудной, сготовленная из старых, залежалых запасов, как правило, недосоленной, и принимать ее мог лишь очень голодный или человек, которому наплевать было на все на свете и в том числе на себя самого. Потому половина братии постоянно пребывала в состоянии болезненном и нездоровом. Большинство монахов из такого монастыря под началом горе-игумена под любым предлогом старались если не убежать, то перейти на жительство в другой монастырь, где настоятелем был, по слухам, человек опытный, расторопный, с хозяйским приглядом, пекущийся не только о службе церковной, но и о делах житейских, без которых земное существование становилось невыносимым.
Похоже, что тюменский Троицкий монастырь во многом выгодно отличался от увиденного Аввакумом ранее. Келья, куда его поместили, была сухой, побеленная изнутри известью, и не ощущался мерзостный запах плесени или иного чего. За всеми этими житейскими мелочами ощущалась хозяйская рука и забота.
«Интересно, — подумал он, — каков здесь настоятель? Строг или, наоборот, мягок и приветлив с братией? Строгость, она в иноческой жизни, конечно, хороша, но тут и пережать недолго, до жестокости один шажок малый, — рассуждал он в ожидании обещанной ключарем краюхи хлеба, приводя мысли свои в порядок. — Строг человек должен быть прежде всего к самому себе, тогда и ближнее окружение воспримет все как должно, без ропота и оглядок. Христос, к примеру, знал про участь свою, что страшнее могло быть, чем муки, ему уготовленные, но с людьми добр был, относился к ним с любовью… Только что из этого вышло? Не поверили они Господу, пока не убедились, что есть Он Сын Божий, и все слова, Им сказанные, от Бога исходили. И мучили Его и распнули, а лишь потом немногие каяться начали. Неужто каждый, кто пришел
Вспомнились Аввакуму разные случаи из жизни его, а среди них как однажды останавливался он лет пять или шесть назад так же вот на ночлег в одном из монастырей, во множестве стоящих на волжском берегу неподалеку от родных его мест. И там тогда поразила его чистота в братском корпусе. И еду подавали, по монастырским меркам, вполне пристойную из свежих продуктов. Монахи ходили в чистых рясах и в свободное время благоговейно читали Псалтырь каждый в своей келье.
Ему так же вот отвели небольшую келейку, отстоящую отдельно от общих покоев, и он уже было собирался прочесть последнюю молитву перед отходом ко сну, когда к нему осторожно постучался благообразный старик, который, как сам он признался, прожил в монастыре уже около десятка лет. При слабом свете догоравшей свечи Аввакум не сразу разглядел, что глаза у престарелого монаха непрерывно слезились, а руки дрожали, словно совсем недавно он пережил немалый испуг. Старец без обиняков, постоянно оглядываясь на дверь, попросил у Аввакума помощи в переводе в другую обитель, чем немало удивил протопопа, довольного приемом со стороны умного и начитанного настоятеля монастыря — игумена Вадима.
— Чем же тебе, мил-человек, здешние порядки не по душе? — осторожно поинтересовался он у старика.
— Мочи моей больше нет терпеть порядки эти, — ответил тот и поднес обтянутые пергаментной кожей руки к лицу, — не поможешь, батюшка, а ты человек добрый, как погляжу, то сбегу при первой возможности.
— Да отчего же, старче, убежать хочешь вдруг? — удивился Аввакум. — У вас тут во всем порядок, чистота, пища здоровая. В иных местах, где бывал, далеко не в каждой обители подобное встретишь.
— Оно понятно, чисто все с виду, но игумен наш, Вадим, будь он неладен, лют больно. Кто во время службы ошибку какую допустит — запоет не в такт или в неположенном месте, а то опоздает вдруг к трапезе, то, почитай, пропал человек. Ни на возраст, ни на болезни не посмотрит, сразу кого в колодки и на задний двор в черную работу, а иных в темный сырой подвал на неделю, а то и поболе запереть может.
— Быть того не может! — не поверил было ему Аввакум. Но по чистоте выцветших глаз старца понял, что не врет тот, не таков человек, чтоб грех да неправду на себя брать.
— Я те, отче, вот чего покажу, — прошамкал беззубым ртом монах и задрал высоко вверх свой подрясник, — глядика-ся.
Аввакум глянул — и обомлел: все ноги старика были покрыты мелкими, местами гноящимися шрамами. Он сразу догадался, отчего они могли взяться, но все же решил убедиться в этом и спросил негромко:
— Что это?
— Крысы в подвале покусали. Всего два разочка там побывал, не спал несколько ночей кряду, на топчане стоял, а все одно эти твари добрались до ног, едва не сгрызли. Со мной-то — ладно, а вот Прошка-звонарь так тот и вовсе носа лишился, когда заснул. Иных из подвала мертвыми выносили. Мученики мы! Иначе и не скажешь…
На другой день Аввакум осторожно завел с игуменом разговор о провинностях братии, о том, где и как в разных монастырях наказывают за то: кому двести поклонов отбить, кому воду вне очереди в лютые морозы с реки возить, а некоторым и вовсе страшную епитимью наложит игумен — отлучит от причастия на полгода, а то и поболе, вот тогда совсем тяжко придется провинившемуся. Игумен же, словно почуяв неладное, разговор не поддержал и стал жаловаться на местных крестьян, которые в тот год не поставили возложенную на них ругу, что чуть было не оставили монастырь без хлебных припасов.