Страна Печалия
Шрифт:
Марковна пробовала отнекиваться, что и так читает по памяти молитвы во время занятия рукоделием, но он и слушать не хотел. И она подчинялась, вставала рядом с ним на колени перед иконами и повторяла вслед за ним и «Царю Небесный…», и «Владычица Богородица…», и псалмы Давидовы. Все, что помнила с детства и многократно вычитывала после замужества. На молитву вместе с ними вставали и дети с той лишь разницей, что им разрешалось молиться стоя, потому как пол в доме в морозные дни был холодный и, не приведи господь, застудиться мог каждый из них, а лечение опять же легло бы на ее женские плечи.
Сейчас, поглядывая в мужнину сторону, она пыталась предположить, в чем причина его недовольства, и ей почему-то подумалось,
Та же Устинья, что по-соседски изредка заглядывала к ней, несмотря на то, что взвалила на себя непосильную ношу ухаживать за обезноженным Фомой, была в курсе всего происходящего в городе благодаря тому, что часто навещала разных своих знакомых, откуда и несла к Марковне городские новости.
К архиепископу Симеону Устинья относилась снисходительно, не считая его истинным управителем сибирскими церковными делами, а вот дьяка Струну побаивалась. Она же рассказала Марковне, что не так давно в город прибыл известный человек — казацкий сотник Петр Бекетов, начальствующий долгое время где-то в Забайкальской стороне, состоящий то ли в дружбе, то ли в родстве со Струной и принятый им на должность архиерейского пристава. Марковна плохо разбиралась в хитросплетениях церковной власти, да и муж никогда не откровенничал с ней на этот счет, но, со слов Устиньи, тоже прониклась уважением к заслугам нового в городе человека. Она не спрашивала, откуда соседке известно обо всем этом, и понимала, что всему, что та говорит, верить особо нельзя, но прислушивалась, запоминала, чтоб хотя бы знать, с какой стороны ждать беды, случись вдруг ее мужу вступить в очередной спор с кем-то из начальствующих людей. Уж коль он самого патриарха не испугался и всенародно порочил его, то что говорить об остальных…
Вот и сейчас, ставя на стол ужин, она ждала, когда он скажет первое слово и рассеет ее сомнения насчет очередной ссоры с кем-то.
Так оно и случилось. Встав из-за стола и прочтя молитву, Аввакум спросил:
— Чего отмалчиваешься, словно воды в рот набрала?
— Так жду, батюшка, когда первым заговоришь. Не престало жене трещать, словно сорока, и мешать размышлениям твоим. Вижу, умаялся за день, зачем лишний раз досаждать тебе нашими бабскими делами.
— Ладно уж, своего все одно не упустишь, выскажешься еще, — со вздохом ответил он, — а что намаялся, это ты верно заметила. К воеводе на двор ходил… — начал он и замолчал, видно, вспомнив что-то неприятное, поморщился и подошел к протопленной печи, протянул к ней ладони, пытаясь поймать остатки тепла.
— Так что воевода? — спросила Марковна. — Сам тебя пригласил, или иное что? Отчего хмурый такой? Разговор тяжелый был? Может, поведаешь мне, если нужда в том есть?
— А что говорить? Не было никакого разговора, и весь сказ.
Аввакум неожиданно весь набычился, сжал кулаки, что ей редко приходилось видеть. Потому она поспешила упредить его прорывавшийся наружу гнев и миролюбиво сказала:
— Остынь, батюшка, остынь, не береди душу, пригодится еще. Не первое и не последнее испытание нам Господь посылает. Как без этого… Не стоят все недруги волнений твоих непрестанных. Побереги себя. Ты бы лучше с детьми поговорил, они так тебя ждали, да видишь, уснули уже…
Аввакум покосился на печь, где мирно похрапывали сыновья, подошел к кроватке со спавшей Агриппиной, потеребил ее льняные волосы и повернулся к супруге.
— Может, мне царю написать? — неожиданно спросил он ее.
Она ждала чего угодно, но только не такого вопроса, а потому
растерялась и переспросила:
— Царю? А зачем вдруг? И чего
— Ага, ну, скажи, чего? По девкам, что ли, бегать начну? — хитро прищурился он.
— Тьфу на тебя! — только и нашлась что ответить Марковна. — С Никоном опять сцепишься — и угодишь еще подале, чем Тобольск. Нет уж, давай здесь будем спокойно доживать свои дни, не нужна мне никакая Москва. От греха подальше…
— Не дадут нам с тобой здесь долго жить. Все одно Никон проклятущий не успокоится, пока не сгину навек…
— Это тебе воевода, что ли, сказал сегодня? — осторожно поинтересовалась Марковна. — Ему что за дело до тебя?
— Вот именно, что никого дела ему до меня нет, даже не принял меня с приставами, и сам не вышел. Занят, говорят, и все тут…
— А приставы тут при чем? — подняла брови Анастасия Марковна. — Для охраны, что ли, взял с собой?
— Меня-то зачем им охранять? Меня Господь Бог и без них хранит, — перекрестился Аввакум и оправил начавшую седеть уже здесь, в Тобольске, бороду, — а хотели мы от воеводы забрать дьяка Ивана Струну, что к нему убег, ан нет, не выдали подлеца.
— Дался тебе этот дьяк, забудь о нем, сразу легче станет. — Марковна, поняв причину дурного настроения супруга, вроде чуть успокоилась, взяла в руки рукоделье и принялась сноровисто обметывать небольшую простынку, давая понять, что начавшийся разговор ее особо не интересует.
Но теперь уже Аввакум не мог остановиться и продолжил:
— Нет, Настенька, ты послушай, чего дальше было. Когда от воеводы человек вышел, объявивши, мол, не может тот нас принять, я ему от владыки грамотку передал, он повернулся и ушел. Ну, мы постояли чуть и хотели было обратно идти. Тут, вдруг откуда ни возьмись этот самый Струна бежит, а с ним новый человек, недавно в город прибывший, Петр Бекетов, как мне потом пояснили. Я его до того ни разочка не видел, но собой солидный такой, степенный, прямо боярин, да и только. Струна ко мне близехонько не идет, помнит, поди, как отхлестал его ремешком по заднице, а издали так кричит: «Ты, мать-перемать, какого дьявола на воеводский двор притащился? Твое место в подвале на цепи сидеть. Знаю, то ты владыку против меня настроил и оговорил…» Я, значит, не вытерпел и ему заявляю: «В подвал разбойников и воров сажают, а ты среди них и есть наипервейший…» — Аввакум усмехнулся, видно, вспомнив недавнюю стычку со своим врагом: — Только тут этот приезжий, как его, Бекетов, вперед выходит и спокойно так говорит: «Ваше степенство, чего это вы, как два петуха, сцепились? Негоже добрым людям такие речи вести…» Я ему, а вы, мил-человек, уймите хохла этого, а то добром наша беседа не кончится. Со мной два пристава как раз стоят, чтоб его взять… А тот сабельку свою наполовину так вытащил и ответствует: «Я этой саблей столько лихих голов попортил, что и со счету сбился. Пусть еще двое ее испробуют, мне не впервой…» Гляжу, а мои приставы присмирели, стоят, как вкопанные. Ну, поговорили мы так сколько-то… Да и разошлись ни с чем. Такие вот дела…
— И об этом ты, батюшка, собрался царю писать? Чем недоволен-то? Иного чего, что ль, ждал? Ой, лучше бы не сказывал всего этого мне, знать ни о чем больше не хочу, — отчитала мужа Марковна, не отрываясь от шитья.
Но он словно не слышал ее слов, а, вспомнив что-то еще, продолжил:
— Да, главного не сказал, спасибо, напомнила. Струна мне и кричит напоследок: «Я обо всех твоих бесчинствах, попишка ты этакий, самому патриарху грамоту направил. И о том, как ты на меня, архиерейского дьяка, руку поднять посмел. И о том, что не по чину с посохом епископским вызолоченным ходишь, на котором два рога изображены, и яблоки поверх тоже имеются. Жди, когда с тебя крест снимут и на допрос поволокут…» Вот так, значит… — закончил он.