Страна Печалия
Шрифт:
Зато, когда он кому-то из конюхов мягким своим говорком объяснял, что один его знакомец желал бы съездить на ярмарку или куда-то там еще, то конюх тот отказать приказному никак не смел, и гнал, куда ему приказывали, точнее, даже не приказывали, а давали намек на то. И знал доподлинно, что все будет шито-крыто и владыка Симеон об отлучке его долгой не прознает, не хватится и, соответственно, не накажет. И не один из них не мог себе и помыслить, что можно отказать Ивану Васильевичу, иначе… иначе и быть не могло, если хочешь остаться при месте и на хорошем счету.
Уже через короткий срок своего пребывания в должности архиерейского дьяка Иван Васильевич Струна стал щеголять в новых дорогих нарядах: в соболиной шапке, лисьей шубе при атласном кушаке и парчовом кафтане. Владыка, может, и обратил на то высокое свое внимание, но вида, как обычно, не подал, занятый донельзя серьезными делами по наведению должного порядка во вверенной ему епархии.
Зато остальные служители сразу же отметили произошедшие с приказным перемены и лишь качали за спиной его головами, когда тот появлялся перед ними в новом одеянии, раз за разом все более дорогом и знатном. Слава о немалых доходах Ивана Васильевича покатилась и по всему городу, чем не замедлили воспользоваться лихие люди. И как-то раз, скараулив того поздним вечером, саданули кистенем по затылку и сняли с лежащего без чувств приказного все, вплоть до исподнего. Благо, что на лежащего в беспамятстве Струну наткнулся какой-то нищий, который и дотащил несчастного до дома. Был он за то безмерно осчастливлен пострадавшим дьяком, разрешившим нищему тому бессрочно побираться вблизи главного городского кафедрального собора, приказав караульным во всякое время пускать того на паперть и не гнать, если он будет не слишком пьян и назойлив.
После того случая Иван Васильевич обзавелся большим кремневым пистолетом и перестал дотемна задерживаться на архиерейском подворье, а если и случалось, то с наступлением темноты брал с собой в провожатые кого из стражников, опять же не смевших ему отказать в такой малости.
Когда Спиридон по поручению владыки не меньше двух десятков раз обежал всех и каждого с одним и тем же вопросом, не видели ли они дьяка, и хотя он не говорил, зачем тот вдруг понадобился «Семушке», но все поняли — случилось что-то необычное, поскольку архиепископ никогда еще с такой настойчивостью не требовал кого-либо к себе в столь ранний час. Начались разговоры и разные высказывания на этот счет, закончившиеся одним-единственным всеобщим предположением, имевшим под собой твердую основу: не иначе как дьяк натворил что-то этакое, за что владыка спросит с него со всей строгостью.
Стали гадать, как «Семушка» поступит со своим приказным, и сошлись на том, что непременно снимет с должности и вышлет из города. Тут же началось тайное ликование, отчего все забыли о своих обязанностях и лишь истопник Пантелей, не участвующий в обсуждении столь трепетной темы, исправно топил баню, готовясь вечером принять чистоплотного владыку для очередной помывки.
Каково же было удивление всех, когда на кухне неожиданно появился Иван Васильевич Струна собственной персоной, остановился на пороге и, как всегда негромко, но с нажимом произнес:
— Так-так, лодырничаем, значит…
Кухонный народ замер в полной растерянности, не зная, что предпринять, когда на Струну налетел и чуть не сбил с ног мчавшийся в поисках его в очередной раз Спиридон. Иван Васильевич слегка поморщился, оттолкнул от себя не в меру разогнавшегося келейника и осадил его прыть простым вопросом:
— Горит, что ли, где? Чего несешься, как чумной?
— Где горит? — не сразу сообразил тот и удивленно обвел кухню взглядом, но, не разглядев ничего выдающегося, протянул к дьяку обе руки и почти шепотом проговорил:
— Вас зовут…
— Куда? — на сей раз не понял Иван Васильевич и приказал служке: — А ну, дыхни?
Спиридон, который не то что вина, но и квас пил редко, обдал приказного терпким луковым запахом и повторил ту же фразу:
— Зовут вас к владыке. — А потом, чуть помявшись, добавил уже от себя: — А зачем, не знаю, но очень крепко зовут…
— Понятно, — спокойно ответил Иван Васильевич и ровным шагом направился в архипастырские покои.
Когда он покинул поварню, то у девки Лукерьи началась от пережитого безудержная икота, закончившаяся, однако, обычными для нее слезами. Дарья же, не знавшая лучшего лекарства, шлепнула ее пару раз по щеке своей мощной дланью, и та окончательно успокоилась. Быстро посовещавшись, кухонный народ решил отправить под дверь к владыке за сведениями из первых уст истопника Пантелея, уже закончившего банные приготовления. Тот, узнав о столь серьезном всеобщем поручении, пообещался исполнить его в точности и донести до ушей всех жаждущих знать ход разбирательства все до единого словечка из подслушанного им. Что, впрочем, исполнять ему приходилось не впервой. Стянув для верности сапоги, он кошачьим шагом прокрался на свой пост возле неплотно притворенных дверей владычьих покоев и там замер, пытаясь унять свое не в меру шумное дыхание.
Когда архиепископ Симеон, увидел вошедшего к нему дьяка, то даже не дал тому слова сказать, а зычно закричал, да так, что задрожала плохо закрепленная слюда в оконцах, и дверь, за которыми стоял любознательный Пантелей, начала сама собой тихонько открываться.
— Как ты смел, гнусный враль и работник нерадивый, скрывать от меня, что грамоты мои в иные приходы, кои ты, вражий сын, должен был незамедлительно отправить, лежат под столом твоим!!! Как ты смел… — И владыка для верности грозно стукнул об пол своим посохом. — Запорю!!! Сгною за нерадение этакое!
В ответ на то Струна, хорошо знавший нрав владыки, молчал, давая тому накричаться досыта, и лишь с прищуром смотрел на него, пытаясь понять, в чем его обвиняют. Тем более что был то первый и единственный пока случай, когда владыка вдруг высказал свое неодобрение по отношению к своему ближнему дьяку. Ранее ничего подобного меж ними не случалось, и, выждав чуть, Струна посчитал себя вправе возмутиться и тоже показать, что он не лыком шит и имеет свое собственное мнение на этот счет:
— За что на меня напраслину наговариваете, не разобравшись? — спросил он с достоинством. — Третий год служу у вас и ни разочка никто меня не обвинил ни в чем дурном. Скажите, в чем грех мой, и все разъясню как есть.
— Как есть, говоришь, — с издевкой повторил его слова владыка, а потом довольно резво для своего возраста соскочил с кресла и кинулся к Струне,' норовя ухватить того за рыжеватый чуб, которым тот очень гордился, и, когда надевал шапку, то прядь его обязательно выпускал наружу, подчеркивая свое малороссийское происхождение. — Я тебе покажу «как есть», — продолжал все так же громко распекать приказного владыка, раз за разом промахиваясь в своей попытке поймать чуб верткого черкасца. — Не желаешь добром признать вину свою, так знай, найду способ, как прищучить тебя. Велю пороть, как собаку шкодливую, пока не сознаешься во всем.
Архиепископ, поняв, что до чуба ему все равно не добраться, вернулся к креслу и оттуда вновь погрозил посохом провинившемуся приказному, стоявшему, на удивление, с невозмутимым видом и даже не делавшему попытки оправдаться.
— Ваше высокопреосвященство, — заговорил он, — сделайте милость, объясните, в чем виновен. О каких грамотах речь идет? Об этих? — Он указал на стопу бумаг, лежащих на видном месте на архиерейском столе.
— Об этих самых. — Владыка с силой хлопнул по ним рукой, отчего вверх поднялся столб пыли, как пар от каменки. — Почему здесь они? А быть должны в приходах, куда отписаны. А я-то думаю, отчего приказы мои не выполняются, и готов был всех их. — Он указал неразлучным посохом куда-то на стену. — К ответу призвать. А оно, оказывается, вон что… — И он замолчал, тяжело дыша, набираясь сил перед очередным взрывом своего гнева, который непременно Должен был последовать. Он имел немалый опыт в дознавательстве вины подчиненных своих и мог по несколько часов кряду держать их в страхе, не переставая выкрикивать угрозы и обидные слова до тех нор, пока те не признавались в содеянном. Но случалось и так, что владыка, вконец обессиленный, валился грудью на стол, и тогда бежали за Дарьей, которая не мешкая несла свой особый травяной настой, исключительно хорошо приводивший владыку в чувство.