Страна Печалия
Шрифт:
Теперь заключим союз я и ты,
и это будет свидетельством
между мной и тобою.
Архиепископ Симеон уже третий год пребывал на сибирской кафедре, и каждое новолетие казалось ему более трудным, чем предыдущее. Вроде бы все было в его власти и подчинении, но потраченные силы уходили словно вода в песок, не давая ожидаемых результатов. Он никак не мог понять, что стало происходить во вверенной ему епархии в последнее время, когда, отправляя распоряжения в Томск ли, в Якутск ли, он не получал оттуда ответа больше чем по полгода. Накануне вечером он долго не мог уснуть, без конца ворочался и покряхтывал, не давая спать тем самым и келейнику Спиридону, ночевавшему, по давно заведенному обычаю, в одной комнате с владыкой. Наконец, уже под утро владыка пришел к выводу, что нужно провести расследование и поговорить о задержке ответных грамот с дьяком Иваном Струной, который и ведал всей деловой епархиальной перепиской, с чем и уснул, успокоившись.
Встав спозаранку, он поднял и келейника, не выспавшееся лицо которого ничего не выражало, кроме желания побыстрее исчезнуть из покоев владыки и найти где-нибудь укромный уголок, чтоб прикорнуть подальше от чужих глаз. Он молча принес кувшин с холодной водой, полил на руки архиепископа и, не услышав никаких иных распоряжений, опять же молча исчез за дверью, отправившись в дворницкий чулан, находившийся в каретном сарае. Там, среди лопат, метел и пустых кадушек у него была сокрыта лежанка из старой ветоши, о чем знал лишь он сам и дворовый человек Иван Смирный, калека от рождения, имевший одну ногу короче другой и исполнявший днем обязанности дворника, а ночью — сторожа при архиерейском доме.
Меж ними была давнишняя дружба, заключавшаяся в том, что один никогда не выдавал в случае отсутствия другого, чем они постоянно и пользовались, когда нужно было на какое-то время исчезнуть по собственным надобностям. Иных взаимных симпатий меж ними не наблюдалось по причине вечной занятости делами епархиальными. Так, они не раз выручали друг дружку, когда владыка Симеон, находясь не в самом лучшем расположении духа, мог вдруг хватиться кого-то из них. Так что Спиридон надеялся, что и на этот раз Иван Смирный выручит его, когда устраивался в чулане наверстать недополученный сон, потеря которого произошла, как он считал, по прямой вине владыки, не давшего спокойно почивать ему едва ли не до утра из-за одолевавших того обычных начальственных беспокойств и переживаний.
Владыка же Симеон тем временем, прочтя неизменные молитвы и вкусив малый кусочек от зачерствелой просфоры, отправился в свои приемные покои, находившиеся здесь же поблизости, на Софийском дворе. Там же помещалась и архиерейская поварня и небольшие комнатушки с одним малым окном, больше похожие на кладовые, предназначенные для пребывания в них приказных служителей, как то было заведено еще задолго до приезда в Тобольск владыки Симеона.
Недолго побыв в своем кабинете, он решил заглянуть к дьяку Струне, надеясь, что и тот явился на службу в столь ранний час. Но дьяка на месте не оказалось, и комнатка, где он обычно находился в дневное время, гулко отозвалась на шаги владыки полной пустотой и запустелостью, ничем не выдавая своей принадлежности к производству важных письменных распоряжений и указов, готовящихся здесь для дальнейшего подписания главным духовным лицом обширного сибирского края. Лишь очиненные гусиные перья, разложенные на столе, и медная чернильница с песочницей говорили о том, кто здесь обитает. Оглядевшись, владыка неприятно удивился, что в комнате нет даже малой иконки, как это обычно было принято у всех православных людей. Правда, на стене висело большое медное распятие, что больше подходило для людей веры католической, но ему было совсем не место в обители служителя, являвшегося правой рукой главы сибирской православной епархии.
Неприятно удивленный увиденным архиепископ решил, что и об этом нужно непременно поговорить с дьяком и собрался было уходить, когда взгляд его упал на солидную стопку бумаг, лежащих на полу и придавленных сверху старыми, до дыр проношенными, сапогами, неизвестно как попавшими сюда. Архиепископ брезгливо сбросил проношенные и дурно пахнущие сапоги, стряхнул с бумажной стопы остатки грязи от них и ухватил наугад несколько листов, осторожно поднес их к окну и, близоруко щурясь, стал читать. С первых же строк оказался он неприятно удивлен, узнав в тех бумагах свои собственные послания, надиктованные им дьяку Ивану Струне в разное время. Сейчас же он читал неотосланное предписание томскому попу Власию с требованием прислать сведения о крещеных в приходе за прошедший год инородцах, которые в срочном порядке требовалось направить в Москву на патриарший двор. В той же стопе оказались и другие подобные бумаги, которым следовало давно уже быть в самых разных приходах вверенной ему епархии.
От сделанного открытия владыку чуть не хватил удар, и он, вернувшись в свои покои, громко позвал к себе келейника Спиридона, намереваясь поручить тому немедленно сыскать дьяка Ивана Струну.
Однако сколько он ни кричал: «Спиридон! Спиридон!», награждая того всевозможными прозвищами бездельника, разини и бестолочи, дозваться своего келейника он так и не смог.
Тогда, прихватив для большей острастки архиепископский посох, он сам отправился на поиски. Обследовав немногочисленные комнаты и клетушки занимаемых им покоев, приспособленных для дел служебных, он вскоре убедился, что в столь ранний час никого из служителей в них не оказалось. Лишь из-за кухонной двери, ведущей в полуподвал, слышалось глухое бряканье чугунов и сковородок. Но архиепископ ни разу в жизни не переступил ее порог, полагая ниже своего достоинства появляться меж женского пола, ведавшего приготовлением пищи для многочисленной архиерейской братии. Владыка вообще считал лишним интересоваться тем, что для иных людей составляло главную радость в жизни, поскольку уповал больше на пищу духовную, а всяческие земные блага, к коим относил и искусно приготовленные разнообразные яства и кушанья, относил к искушениям, от которых необходимо держаться подальше. Потому он давно намеревался при первой же возможности переселить всю кухонную братию в иное помещение, чтоб они не портили высокого предназначения архиерейских покоев.
А пока бабенки, состоящие при кухонных работах, неизменно пользовались своим избранным положением, и, зная, что архиепископ вряд ли когда переступит порог их владений, громко судачили меж собой не только о делах житейских, но главным образом о сегодняшнем настроении своего повелителя, награждая его всевозможными и зачастую не совсем лестными прозвищами. Знали о тех вольностях кухонных все дворовые служители, включая и близких к владыке людей, о чем не раз осторожно намекали ему на недопустимость подобных развращающих душу богомольного человека разговоров.
Но что мог поделать сибирский архиепископ? Прогнать всех и оставить голодными почти сотню человек своих приживальщиков, включая и свое высокопреосвященство? Нет, к такому шагу он был пока не готов. Сыскать же мужиков, что он не раз пытался сделать, знающих секреты приготовления, скажем, капустного пирога или грибного супа, оказалось в Сибири делом невыполнимым. А потому и терпел он присутствие под боком «вертепа поварского», как он не раз именовал всю кухонную братию, от чего тем было ни холодно и ни жарко.
Миновав кухонную лестницу, вконец разгневанный владыка Симеон, так никого и не встретив, вышел на крыльцо, где увидел привычно машущего метлой Ивана Смирного, который, завидев владыку, низко поклонился ему, воткнул орудие свое в снег прутьями кверху и, сложив руки лодочкой, направился к нему за благословением. Симеон торопливо перекрестил плешивую голову служителя и спросил:
— Келейника моего давно видел?
Иван пожал плечами и покачал обнаженной головой, не решаясь в присутствии архиепископа надеть шапку.
— Сыщи мне его срочно! — потребовал владыка. — Найди, где бы ни был, и доставь в любом виде. Понял? — грозно спросил он Ивана, резонно полагая, что и тот может надолго исчезнуть, сославшись потом на непонятливость и неразумность свою.
Владыка знал за подобными людьми, имевшими от природы всяческие телесные повреждения, привычку сказываться темными и убогими. Хотя Господь, лишив их чего-то одного, обычно с избытком награждал чем-то иным: острой ли памятью или музыкальным слухом. Но обиженные увечьем своим люди никак не проявляли данный им взамен дар, а наоборот, скрывали его, прикидываясь лишенными всяческих достоинств и способностей. Вот и Иван Смирный все больше чурался общения с церковным людом, хотя знал наизусть, как в том не раз убеждался сам владыка Симеон, едва ли не все псалмы и молитвы, читаемые во время богослужения. Если бы он захотел, то давно бы поменял свою метлу на место певчего на клиросе, но, видать, в силу природной застенчивости ему легче было находиться в стороне от людей, отвечая днем за порядок, а ночью за покой на архиерейском дворе.