Страна Печалия
Шрифт:
Когда он сообщил об этом Марковне, ожидая, что она, как всегда, доверится ему и согласится со всеми доводами и резонами, которые он привел в поддержку мыслей своих, то она, к его полнейшему удивлению, что ответила? Ответила она тогда ему поговоркой, которых знала великое множество: «На небо не залезешь, в землю не уйдешь. Негоже нам прятаться да с земли Русской бежать в землю иную, где нас никто за людей-то считать не станет. Видел, поди, ляхов, свеев, что в русских городах селятся? Не хуже моего знаешь, как к ним относятся. В дом их никто не пустит, на праздник не пригласит, руки не подаст. Ты такой жизни хочешь? А здесь оно хоть и тошно, да миновать не можно. Сибирь хоть не родная матка
И, проговорив все это с обычной своей полуулыбкой, отправилась готовиться в дальнюю дорогу.
…Он потер замерзший нос шерстяной рукавицей, пару которых Марковна успела связать ему уже во время поездки, и от этого прикосновения и нового воспоминания о заботах жены ему стало теплей и радостней.
«Скорей бы они добрались, а вместе оно всегда легче», — подумал он и услышал голос возницы:
— Вроде как прибыли, вот он, монастырь.
Аввакум поднял голову и в сумерках разглядел силуэты приземистых строений, среди которых выделялся контур одноглавого храма и почти вплотную примыкающих к нему двух бревенчатых изб. Особого впечатления монастырь на него не произвел, но он был рад и этому, мечтая о скором отдыхе. Все строения окружала небольшая ограда, перемахнуть через которую не представляло особого труда. Они въехали в распахнутые настежь ворота, не закрытые на ночь по какой-то неизвестной причине и тут же дверь ближайшей к ним избы широко распахнулась, и чей-то сиплый голос злобно закричал:
— Кого там черти принесли на ночь глядя?!
— От патриарха посланцы, — не растерявшись, ответил Климентий.
— Тогда точно от черта, — насмешливо ответил тот же голос. — Ночевать, что ли, к нам отправили?
— Угадал, любезный, на ночлег. Пустите? — просительно проговорил Климентий. — А то больше нам и податься некуда.
— Отчего же не пустить, коль крест на шее носите, то примем. Да к нам и татары, случается, заезжают, и их принимаем, хоть и нехристи они, но такие же люди, не сравнить с некоторыми, — охотно продолжал откровенничать невидимый в темноте собеседник.
— Лошадей куда поставить? — спросил уже спрыгнувший с саней Климентий. — Может быть, и клок сена для них найдется?
— А бес его знает, есть сено или нет. Наш конюшный вместе с настоятелем в Абалак подались зачем-то, а меня за главного оставили. Только насчет сенца ничего сказать не могу, поищи сам, авось и найдешь чего. А ты заходи, заходи, — обратился он к Аввакуму, — места хватит, нас тут всего шестеро, и те спят уже. Где только настоятеля черти носят, давно бы ему вернуться пора из Абалака этого. Тогда и накормили бы вас, а так, ключи от хлебни у него, не попасть.
— Ничего, не помрем до утра, — отвечал Аввакум и с опаской шагнул в полутемное помещение, освещенное лишь отсветами пламени из печи.
— Дров совсем нет, чтоб нашего настоятеля черти взяли, — продолжал костерить своего начальника впустивший его монах. — Побираемся Христа ради, где можем. А не подадут, так и красть приходится. А что делать? Не замерзать же от холода. Сегодня вот, по темну уже, сперли от соседнего дома бревно, порубили и избушку нашу слегка подогрели. А когда он здесь, то воровать запрещает и сам дров не везет, все молиться нас заставляет. А что молитвы? Молитвами сыт не будешь, не обогреешься. Не нужны нам праведники, а нужны угодники. Знают и чудотворцы, что мы не богомольцы.
Аввакум ожидал чего угодно, но только не подобного приема. Их могли не пустить внутрь по неизвестной причине, могло не найтись место для ночлега, но чтоб в стенах монастыря поминали нечистого, открыто занимались воровством, ни мало того не стыдясь, и всячески ругали своего настоятеля, нет, такого он не мог себе представить даже в самом кошмарном сне.
— Кто же у вас настоятель? — спросил Аввакум, оглядывая избу в поисках места, где можно было бы присесть. Насколько он мог разглядеть, в потемках на полу и на двух лавках вповалку спали дюжие мужики, оглашая помещение мощным храпом. Кто-то из них что-то бормотал во сне, и то один, то другой начинали по очереди чесаться, одолеваемые, судя по всему, клопами.
— Ты на них внимания, батюшка, не обращай, — рассмеялся монах, заметив его взгляд, — никак этих кусучих тварей вывести не можем, жизни никакой не дают. Вот как ляжешь, то сам поймешь, дадут они и тебе жару, несмотря на то что приезжий. Им, клопам, все равно кого жрать, лишь бы до человека добраться. — И он, красноречиво сунув руку под замызганную рясу, принялся безостановочно чесаться где-то в районе подмышки.
— Так как же настоятеля зовут? — напомнил о своем вопросе Аввакум.
— А, вот ты о чем. Как игумена нашего зовут, спрашиваешь. Имечко у него самое птичье, как и он сам. Какое раньше было, не знаю, но после пострига зваться он стал Павлиний, слышал, поди, про птицу такую? У нее вся красота в хвосте, а у нашего игумена — в обещаниях. Чего только он нам ни сулил, прямо-таки жизнь райскую, а глянь, как живем, у доброго человека работников и то лучше содержат.
В это время один из мужиков, спавший на лавке, проснулся, приподнял голову и зло выругался:
— Какого лешего разорались тут, олухи? Сейчас поднимусь да отхожу первого, что под руку попадется. Сгинь с глаз моих, Аниська- горлопан!
Посчитав, что сказал достаточно, он вновь закрыл глаза и тут же смачно захрапел, потягиваясь под овчинным тулупом всем телом.
— Это я, Анисим, — радостным шепотком сообщил монах, словно его не обругали, а достойно похвалили. — У меня еще прозвание есть — Аниська Гвоздь. За то, что длин и худ, так и прозвали. Ем, ем и денно и нощно, а толку никакого, не в коня корм, видать. — И он негромко рассмеялся, обнажив кривые зубы, больше похожие на волчьи клыки. — А это Семен. — Он показал в сторону обругавшего его мужика, что продолжал, как и раньше, безмятежно спать. — На послушании у нас, из всех самый ворчливый.
— И сколько же вас здесь всего братии?
— Это как посчитать, — почесал голову Анисим, — если постриженных, то только я да игумен наш, Павлиний, остальные на послушании. Иные приходят летом обычно из других монастырей на время, а к зиме ближе в иные места подаются. Иногда бывает десятка два братии, а чаще — поменьше, как сейчас.
— Отчего же так? — удивился Аввакум. — Гонят их, что ли, отсюда, или по своей воле уходят? Чего-то ранее не слыхал о подобном.
— Ты сам, батюшка, видишь, каковы у нас хоромы. Пожары замучили, едва не каждый год случаются. Только отстроимся, как вдруг опять заполыхает где-нибудь, и все дотла сгорит. Вот и эту избу уже при мне скатали, здесь и помещаемся все как есть. Да у игумена своя келья поблизости и все наше хозяйство. Ну, конюшня еще, хлебня, где хлеба печем, а большее возвести не успели.
— Сам давно тут?
— Третий год как. Уже и постриг принял, — с гордостью заявил Анисим, — но к житью монастырскому не привык еще, так на волю и тянет.
— Эй, хватит горлопанить! Я тебе что сказал?! — вновь послышался голос не открывшего даже глаз Семена.
— Все, все, молчу, — тихонько ответил ему Анисим и, чуть выждав, сделал страшные глаза и зашептал почти в ухо Аввакуму: — Да ты, батюшка, не обращай на него внимания, — махнул он неопределенно рукой, — скоро привыкнешь к порядкам нашим. Скажи лучше, куда едешь. Дальше в Сибирь или здесь останешься?