Страна Печалия
Шрифт:
— Какая грамота? — не понял дьяк, но тут же сообразил, о чем его спросили, и махнул рукой: — Да нет, батюшка, не о том подумали. Утром прибежал к нам купец вот этот, — указал он в сторону Самсонова, — и говорит, что обокрали его. Взял я стражников, отправились в дом к нему, удостоверился, действительно, амбар открыт, а за домом следы санок. Вот по ним-то мы и отправились, увидели, что вначале они мимо вашего дома прошли, а потом обратно повернули. Зашли сюда и обнаружили… — С этими словами дьяк шагнул в сени, поднял тряпицу и указал протопопу на злосчастного поросенка. — Вот этого самого красавца. Откуда он у вас? Тем более его степенство прямых доказательств, что животинка сия именно с его двора взялась, предъявить не смог. Так что слово за вами, батюшка. Расскажите все как есть.
Аввакум резко вздернул голову, собираясь рассказать, откуда взялись саночки в его сенях, но тут он глянул на прислонившуюся к стене дома побледневшую Устинью, и что-то остановило его от рвавшегося с языка признания. Он понял, что, рассказав о Фоме, который вместе с бочонком оставил у него и эти саночки, он тем самым подведет и ни в чем неповинную Устинью, а потому неожиданно даже для самого себя заявил:
— А я и не знал, что там поросенок лежит, да еще такой упитанный. Вот подарочек к Рождеству Христову кто-то подготовил. Хорош порося, но только не мой…
— Чей же он тогда? — нахмурив брови, спросил дьяк. — Коль у вас в сенях обнаружен, то как прикажете, батюшка, понимать?
— Мало ли, что может в сенях моих лежать, — ответил Аввакум, — но совсем не значит, что то моя собственность. Один человек мне саночки свои оставил, обещал вскоре забрать, но что-то не идет…
— Назовите его, и я сам с ним разговор поведу, — требовательно заявил дьяк.
— Не могу, — покачал головой Аввакум, — не в моих правилах выдавать тайны чужие. Но обещаю призвать его на исповедь к себе, и там он без утайки все мне поведает. А уж потом решу, виновен он или нет.
— Не по закону это, — возразил дьяк, — тут должна воеводская власть разбираться с вором этим, а вы, батюшка, можете ему лишь грехи отпустить, коль покается.
— А кто вор? — спросил его протопоп, чем весьма озадачил. — Кто тебе сказал, сын мой, что этот поросеночек краденый? Сам же давеча говорил, что их степенство не признало его. Так ведь? — И он вопросительно глянул на Самсонова.
Тот под пристальным взглядом Аввакума не выдержал и согласно кивнул, а потом тут же отвернулся в сторону.
— Вот! А я что говорю? — обратился протопоп к дьяку. — Когда будут у вас настоящие доказательства, тогда милости прошу, приходите, а сейчас — прощайте и не вводите в грех добрых людей. Так говорю? — обратился он к собравшимся слободчанам.
Те, испокон века не любившие любую власть и всегда мечтавшие как бы ей досадить, дружно откликнулись:
— Так, батюшка!!!
Дьяк, не ожидавший такого поворота, хмыкнул, покрутил головой, не зная, какое принять решение. Но Аввакум тут же пришел к нему на помощь:
— А вы, любезный, пока суть да дело, заберите этого «беглеца» с собой. А то у меня сенки ненадежные, вдруг да опять сбежит куда, или кто ему в том поможет.
С этими словами он выкатил санки во двор прямо к ногам дьяка. Тому ничего не оставалось, как согласиться, и он велел одному из стражников вести виновника происшествия на воеводский двор в приказную избу. С тем они и отбыли. Лишь купец Самсонов остался стоять, не зная, воспротивиться ли ему или дать на то свое согласие. Но его никто об этом и не спросил, потому он поплелся, тяжко вздыхая, к себе домой, бормоча на ходу:
— Не было беды, да черти навели… Не видать мне теперь поросеночка моего, как своих ушей. То, что к приказному попало, то пропало. Ну и тьфу на них! Найду, чем деток порадовать, не нищий, чай…
Когда народ, вполне довольный окончанием произошедшего, разошелся, Аввакум поманил к себе Устинью и, пристально глядя ей в глаза, спросил:
— Подкузьмил, однако, мне твой мужик. Сроду такого позора не испытывал. Что скажешь, матушка? Чтоб близко его подле своего дома не видывал, так и передай. А кадушку потом сам с кем отправлю, нечего ему на мой порог ступать.
— Батюшка, да вы послушайте меня, — жалобно зачастила она, — сроду за ним такого не водилось. Не его то рук дело. Он ведь как воды вам притащил, так сразу в дом и пошел. Не иначе кто другой или оставил те саночки на дороге, или ему подсунул.
Аввакум чуть подумал и велел:
— Пусть завтра же, а лучше сегодня вечером в церкву придет и покается во всем как есть. А то сама знаешь, чем ему это грозит.
— Знаю, батюшка, ох знаю… Не таков он, точно говорю. Никогда ничего чужого в дом не притаскивал, а что тут вышло, он вам все расскажет. А то… — добавила она, сжав свой кулачок, — выставлю вон, пусть идет, куда глаза глядят.
На том и расстались. Устинья с Варварой отправились по домам, а Аввакум остался стоять во дворе, думая, что враг рода человеческого в очередной раз подвел его под испытание. Из раздумий его вывел голос Якова, который интересовался, продолжать ли ему работу или оставить все как есть.
— Заканчивай, мил-человек, нельзя начатое на середине бросать, сам, поди, знаешь. Очень тебе за то благодарен буду.
Едва только Варвара с Устиньей немного отошли от дома протопопа, то, не сговариваясь, глянули одна на другую и дружно засмеялись.
— Да, влипли мы с тобой, подруга, в историю. Ладно, что на нас не подумали, а то бы упекли на воеводский двор ответ держать, — сокрушалась словоохотливая Устинья.
— Нет, тут явно что-то не так. Не верю, чтоб батюшка краденого поросенка принял от кого-то. Не таков он, — отвечала Варвара. — Что-то в этом деле не так, точно говорю. Кто-то ему этого порося подсунул, а он его выдавать не хочет… Я это сразу поняла…
— Правильно поняла, подруга. Мне известно, кто этот грех на душу взял, но пока говорить не стану, проверю сначала.