Страна Печалия
Шрифт:
— Спасибо за доброту твою, — полушутя поклонилась ей Варвара, — но только не в коня корм. Не для меня это, никогда не решусь повести себя так вот. Ты уж прости, но не мое это занятие.
— Откуда ты знаешь, что твое, а что не твое? Тогда и досиживай век свой соломенной вдовой. Это твое?
— Кто знает, может, мое и есть. Батюшка на службе как-то говорил, мол, грехи родителей дети их восследуют. Верно, от батюшки и матушки их грехи на меня и легли. Да и своих предостаточно.
— Нашла кому верить, батюшкам! — фыркнула Глафира. — Чужие грехи они помнят, а о своих знать не желают. Тоже мне, святоши! Уж я-то с ними не понаслышке знакома, знаю их, как свои пять пальцев, и веры моей им нет.
— Кому же ты тогда веришь? — спросила ее Варвара, хотя не ждала, что Глашка ответит на этот счет что-то вразумительное. Так и вышло.
— Себе верю, и то до обеда, — хохотнула та, — но только не батюшкам нашим. Вруны они все, как один. Врун на вруне едет и вруна погоняет.
— Ну, зачем ты так, — попыталась урезонить подругу Варвара, — они тоже люди, как мы все. Не святые…
— Вот-вот, не святые, — подхватила ее слова с радостью Глашка, — а нас, грешных, поучают. Кто им на то право дал? Нисколечко к Богу не ближе, чем мы с тобой или иной кто. А туда же… Лезут с вопросами в самую душу, поучают…
— То злоба в тебе говорит, Глашенька, — впервые ласково назвала ее Варвара. — Так жизнь устроена: одни выше, другие — ниже. Весь мир поделен на бедных и богатых, на праведников и грешников, на тех, кто Богу служит, и кто на исповедь к ним идет…
— Сама-то давно на исповеди была? — с вызовом спросила Глашка. — Я вот не помню, когда. И не жалею. Нечего мне там делать. Последний раз в соседнюю церковь ходила года два назад или три. Позабыла, когда то было… — Глафира проговорила это как-то отрешенно, словно погрузилась в свои воспоминания. — Там батюшка совсем молодой тогда служил. Потом мне сказали, отец его занемог и сына пристроил на свое место. Алексеем его звали.
— Алексей — человек божий, — тихо проговорила Варвара, на что Глафира буквально взорвалась:
— Ага, божий! Мордой пригожий, а душой негожий! Слушай, расскажу. Подошла я к нему на исповедь и глянула так, как тебя только что учила. Он и растаял, ажно затрясся весь, глаза засверкали, так на меня и глядит, словно на пряник медовый. А я дура, начала ему взаправду в грехах своих каяться. С кем жила тогда, все рассказала. Был у меня в полюбовниках тогда попович один. Тебе не скажу, как его звали. Ни к чему это. Ты, чай, не батюшка. И вот тот, Алексей, стал у меня имя его выспрашивать. Назови имя своего полюбовника, да назови. Я и бухнула сдуру. Батюшка же! Тайну хранить должен! А через срок какой узнала, что поповича того отец его родной проклял и из дома выгнал за связь со мной. Так мне и сказали: за то, что с блудной девкой связался. Это я-то — блудная! Да черт с ним, как меня назвали. Хоть горшком называй, да в печь не сажай, как говорится. А попович тот, не долго думая, пошел на реку и в прорубь нырнул. Только свой кушак на льду и оставил. Говорили, что отец его потом волосы на себе рвал и с горя помер скоро. А толку что? Раньше надо было думать, когда сынка проклинал…
Глашка ненадолго замолчала, и тонкие скулы ее, обтянутые смуглой кожей заострились, глаза сузились, а ноздри раздулись. Было в ней что-то хищное, от птицы. Не хватало только крыльев за спиной. Варвара представила ее парящей в небе и падающей камнем вниз на очередную жертву. Получилось очень правдоподобно.
— А почему вдруг ты решила, что этот самый Алексей передал все отцу твоего полюбовника? — осторожно спросила она Глашку, стараясь не вызвать в ней неудовольствие.
— Кто же еще? — искренне удивилась та. — Больше некому. Он наверняка и передал все. Я это сразу поняла.
— Мог иной кто сказать, — упрямо мотнула головой Варвара, — мало ли наушников у нас в городе. И кто тебе сказал, что у поповича того только ты одна в полюбовницах ходила? Я так думаю, могли и другое быть… И не одна…
— Точно, — неожиданно легко согласилась Глашка, — могли. И чего я себе в башку свою дурную вбила, что он только за мной одной ухлестывал? Кобель тот еще, ему с десяток таких, как я, подавай. Ой, Варька, ой, голова! Спасибо, глаза мне открыла. А то я прямо извелась вся, что по моей вине тот попович в прорубь кинулся. Нет, не все так просто на этом свете, как нам кажется. Но все одно — батюшкам не верю, и верить не желаю!
— То твоя печаль, — спокойно ответила ей Варвара. — Но и без исповеди жить тяжко, по себе знаю.
— Ты как хочешь, а я все одно не пойду к кобелям этим. Не желаю!
— Хочешь, совет добрый дам? — взяв подругу за руку, спросила ее Варвара и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Попросись на исповедь к новому батюшке, не помню, как зовут его…
— Отец Аввакум, — тут же подсказала Глашка.
— Точно. Отец Аввакум. Мне он показался человеком иным, чем наши батюшки. Чем-то на монаха похож, хотя наши монахи тоже хороши, почти что одни пьяницы в монастыре живут. Ленивые. И спят до обеда каждый день. А этот, новый, так и горит весь, словно свет какой от него исходит.
— Где это ты свет увидела? — хихикнула Глашка. — Я вот ничего такого не заметила. А ты — свет! Но точно заметила, на наших он ничуть не похож, иной какой-то. Ничего, здесь, в Сибири, поживет и таким же станет. Такая уж у нас сторона, видать. Меняет людей…
— Вот и сходи к нему, — настойчиво повторила Варвара, — авось поможет чем. Чего теряешь? Только глазки свои не строй ему, незачем.
— Ишь ты, поглянулся, что ли?
— А хоть бы и так. Но не так, как тебе мужики все, а иначе…
— Это как же мужик может иначе поглянуться? Не пойму я тебя что-то.
— Ну и ладно, не понимай, твоя печаль. Спать, однако, пора. Давай прощаться, что ли. Засиделись допоздна. Как одна в темень такую домой пойдешь? Тут и заблудиться недолго.
— Не заблужусь, не переживай, — со вздохом отвечала Глафира, вставая. — Не от того мне помереть суждено. Прощай, подруженька, хорошо поговорили сегодня. Спасибо тебе.
— Не за что, — просто ответила Варвара.
Когда Глафира ушла, то Варваре, оставшейся одной, вдруг сделалось совсем одиноко и до того тошно, что не хотелось даже вставать из-за стола, убирать посуду, стелить постель. Она с тоской глянула вокруг себя, словно ожидала увидеть что-то новое, необыкновенное, но в доме были до боли, до одури знакомые предметы: давно небеленая печь, посудные полки в углу, ткацкий станок, доставшийся от матери, и деревянная кровать, также унаследованная от родителей. На ней десять лет с лишком умирал отец, а через небольшой срок и мать испустила последний вздох. Теперь вот ей, Варваре, предстоит ждать, когда приедет ее время, чтоб последовать вслед за ними. Только никто не будет сидеть подле, утешать простым словом, утирать ненароком скатившуюся слезу, не позовет батюшку для последнего причастия. Разве что подружки, не оставляющие ее пока своим вниманием и заботой. Но это пока она здорова, а случись что — и нужна ли будет? Навестят ли? Вряд ли. У всех свои заботы, свои тягости. Уж так человек устроен: на праздник гуртом, а грустить идет каждый в свой дом. И ничегошеньки с этим не поделаешь, не поменяешь.