Страна Семи Трав (илл. В. Юдина)
Шрифт:
— В старое время за это бы в кутузку, — сказал Савчук, увидев снеговые очки нашего проводника, и провел пальцем по тонкой прорези, которая тянулась через царское лицо от носа до уха. — Оскорбление помазанника божия!
Бульчу, отдуваясь, невозмутимо прихлебывал сладкий чай.
Читатель увидит в дальнейшем, как важно было бы для нас еще в тундре обратить самое пристальное и серьезное внимание на очки Бульчу. Но, к сожалению, мы не сделали этого.
Впрочем, так бывает всегда: то, что привычно, что близко лежит, остается незамеченным до
Вдобавок наше с Савчуком воображение день ото дня подогревали, подхлестывали миражи…
6
Чем дольше находился я в таймырской тундре, тем больше убеждался в том, что все здесь благоприятствует созданию сказок.
Ум нганасана как нельзя лучше подготовлен к восприятию чудесного, необычного, сказочного. Достаточно оглянуться вокруг, чтобы убедиться в этом.
Тундра — это страна волшебных превращений, край миражей. Солнце, ветер, туман сообща создают движущиеся волшебные картины, словно бы воздух между небом и землей — не воздух вовсе, а туго натянутый экран.
Зрению в тундре доверять нельзя.
Все время дрожит впереди струящееся, искрящееся марево. Очертания предметов меняются в нем: то сплющиваются, то вытягиваются, то принимаются мерцать до боли в глазах, то как бы отрываются от снежной поверхности и парят над нею.
Однажды меня удивили небольшие облачка с радужным отливом, медленно двигавшиеся над тундрой, буквально волочившиеся по снегу.
— Олени, — коротко пояснил Бульчу, случившийся поблизости. Он стал отсчитывать, взмахивая желтым от табака пальцем: — Олени Мантуганы! Олени Камсэ! А вот за холмом — видишь? — мои олени!
Но я не видел никаких оленей.
Бульчу повел нас к одному из облачков. Когда подошли к нему вплотную, старый охотник издал губами чмокающий звук.
Тотчас же облачко отозвалось протяжным хорканьем. Так на призыв хозяина откликался его любимый ездовой олень.
Мы следом за Бульчу вступили в пределы туманного облака, прошли несколько шагов, сами окутались мглой и только тогда увидели силуэты оленей.
— Да-а, надышали!.. — произнес Савчук, озираясь.
В этом «надышали», по-видимому, и была разгадка необычного явления.
Я вспомнил, что за бегущим по тундре оленем тянется нечто вроде пестрого кисейного шарфа — след от его дыхания.
Когда же собралось в кучу несколько десятков оленей, эффект, конечно, стал еще более разительным.
На одном привале «морозный морок» чуть было не сыграл со мной и Савчуком опасную шутку, — совсем было закружил и повел в глубь тундры, в сторону от лагеря, да выручил мой маленький компас, с которым не расстаюсь никогда.
Произошло это так.
Нас с Савчуком заинтересовал мышкующий песец. Зверек бесшумно крался по снегу, опустив голову, напряженно вытянув хвост, чуя где-то поблизости лемминга — песцовую мышь.
В отличие от его ближайшей родственницы, лисы, у песца округленные ушки, и ростом он поменьше. Личность эта, к слову сказать, наглая и
Бывает, что они нападают даже на своих товарищей, попавших в капкан, и поедают их.
Зайдя так, чтобы ветер дул нам навстречу, мы неторопливо двигались за мышкующим песцом. Снежный наст, укатанный ветром, схваченный морозом, был прочен и держал без лыж.
Вдруг что-то изменилось в освещении. Луч солнца скользнул между тучами, и слепящий отблеск преградил нам путь. Открыли глаза — песец исчез. Наверное, убежал. А может быть, просто припал к снегу и слился с белым фоном.
— Назад пойдем? — спросил я и оглянулся. Чумов в тундре не было. — А где же стоянка?
— Да, странно. Холм на месте, чумов нет.
— Какой холм?
— Неподалеку от стоянки. Я приметил, когда уходил.
Но и холма не было на месте. Он очень медленно перемещался в сторону, как бы плыл по воздуху.
Что еще за наваждение? Глаза устали, что ли?
Мимо нас ползли серые клочья тумана, цепляясь за сугробы. Вскоре движущийся холм исчез. Все заволокло туманом.
— Да нет, он здесь где-то, — пробормотал Савчук, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу. — Где-то рядом, черт бы его!..
Вскоре тот же холм, будто поддразнивая, снова мелькнул перед нами, но совсем не в том направлении, где мой спутник ожидал увидеть его.
У подножия холма чернели чумы, подле них паслись олени. Да, это была стоянка нганасанов.
— Лагерь там, — сказал Савчук и уверенно зашагал к чумам. Я придержал его за руку.
— Далеко идти, — сказал я, — километров полтораста до ближайшего жилья.
— Вот же оно!
— Не там, а левее. Это кажется, что оно там.
— Но я вижу чумы! Вон и холм рядом.
— Вы приметили холм, а я на компас поглядел, когда вышли из лагеря. Первым делом с компасом надо сверяться. Понасмотрелся в Арктике на миражи на всякие эти.
И будто в подтверждение моих слов холм и чумы у его подножия пропали, словно бы растворились, утонули в тумане.
— В поле бес нас водит, видно, — пошутил я.
Савчук что-то сердито пробурчал под нос.
Я взял его под руку. То и дело сверяясь с компасом-брелоком, мы прошли метров полтораста в сплошном тумане и наткнулись на чумы.
— Вот повальсируешь так в тундре с миражами, в любую сказку поверишь, — сказал Савчук, отдуваясь.
— Даже в высокий лес за Полярным кругом?
— Даже в лес за Полярным кругом…
— Хотите сказать, что можем добраться до леса в горах, до обетованной земли нганасанов, и она рассеется перед нами как мираж?
— Ничего не хочу сказать, — неожиданно рассердился этнограф. — Знаю столько же, сколько и вы — то есть очень мало. До обидного мало!..
Я вспомнил о «шепоте звезд», о звуковом мираже, который поразил мое воображение еще на зимовье, подле чума Бульчу, и потихоньку вздохнул. Не стоило говорить об этом Савчуку, чтобы зря не расстраивать его.