Страна Живых
Шрифт:
Сапсанов называл эту процедуру «индукцией в гипотермию». Введение в медикаментозную седацию, установление баллонов в желудке, миорелаксация, погружение в медикаментозную кому. И, без всякой фиксации в истории болезни – ампула с метазином. Метазин конкурентно ингибировал рецепторы гипоталамуса и красного ядра четверохолмия. Под действием этого препарата пациент погружался в длительный глубокий наркоз с выключением терморегуляции. Особенностью этого препарата было стойкое соединение с белками нервной ткани по типу коагуляционного некроза. Фактически, организму требовалось более трех лет, чтобы наполовину элиминировать однократную дозу препарата.
Еще одной важной особенностью индукции было то, что после трех месяцев комы в гипотермии, больному не требовалось вообще никаких седативных препаратов. Глубокое охлаждение само останавливало процессы высшей нервной деятельности, и пациент превращался в растение.
По инструкции, больного в гипотермии требовалось раз в полгода выводить на нормальную температуру тела, и в течении недели ожидать восстановления сознания. Если сознание не было восстановлено, больной вновь охлаждался. Однако, после применения метазина, у больных не было никаких шансов.
Те, кому метазин по каким-то причинам не вводили, загружались дополнительным введением седативных препаратов.
История не сохранила сведений, кто дежурил в те сутки, когда Москаев поступил в «холодильник». Как случилось, что метазин не уничтожил мозг и без того изрядно пострадавшего Москаева, тоже не ясно. То ли попалась бракованная ампула, то ли советский шприц выдавил содержимое мимо поршня, то ли ампулы были перепутаны, но факт остается фактом – Москаев выжил, и прожил более трех лет.
Глава пятая
Что снится в глубокой коме. Встреча нового года в отделении реанимации.
Небытие.
Черное безмолвие не могло продолжаться бесконечно. Он осознал себя, осознал что есть, был, кажется кем-то… Потом пришел ледяной ужас преисподней, и он вспомнил, что у него когда-то было тело. Он летел в абсолютном одиночестве ледяного космоса, и ужас пронзал его. Так продолжалось первую вечность. А потом это случилось в первый раз, и к нему присоединился первый, и они стали одним. И вторая вечность прошла во взаимном постижении друг друга. Он не знал себя, не понимал, кто такой первый, но в одно из мгновений второй вечности к ним присоединился третий. Третий состоял из целого хора созвучных присутствий, и эта созвучность, эта отлаженность взаимодействий примирила его с бесконечностью ледяного космоса. С появлением третьего пришло знание, что ледяная чернота рано или поздно сменится ярким светом и болью, страшной болью, и ужас существования сменит ужас небытия.
Бытие.
Из ниоткуда пришло бытие. Оно возникло сразу, и отрезало все, что было до него. И возник звук, и возник яркий, запредельный слепящий свет. И возник холод, и возникла боль. Олег ощутил страшную боль во всем теле, пришедшую словно из ниоткуда. Яркий свет резал непослушные глаза, по ушам били непонятные команды, мозг содрогался. Свет и звуки воспринимались как боль, и эта боль была всем – изнутри и снаружи. И болью было все, боль была телом, звуком, светом, холодом, и дыханием. И это продолжалось долго, и не поддавалось никакому контролю.
Олег постепенно нашел свою грань между болью и полным беспамятством. То ли ему стали вводить меньше средств для наркоза, то ли его мозгу требовалось теперь меньше успокаивающих средств, то ли он сам вогнал себя в наполовину растительное состояние… Он начал улавливать новый ритм своего существования, состоявшего в промежутках между кормлениями, перестиланиями, обработкой дренажей, санированием бронхов. Он уже не сопротивлялся ритму аппарата искусственной вентиляции легких, научился распознавать руки и голоса людей, которые поворачивали, кололи, промывали и кормили его. Иногда его «выводили из седации», заставляли открывать глаза, сжимать руку в кулак, поднимать голову… Все это обычно заканчивалось ужасно, его снова «загружали по полной», и он опять проваливался. Постепенно он начал совсем по-новому говорить с самим собой, как будто в его голове поселялись все новые и новые персонажи…
1995 год
1994 год быстро и неотвратимо подходил к концу. Семенову этот год запомнился страшным недосыпом, обилием сдвоенных дежурств, и тем, что в отделение поставили, наконец, приличные кардиомониторы. Он был даже доволен, что проведет эту ночь с сестричками из отделения, а не в кругу семьи, с друзьями и знакомыми. Сегодня никто не будет хвалиться, сколько денег он заколотил, и что успел купить, а что обязательно купит в грядущем году. Сегодня они соорудят сумасшедшие салаты, поджарят сосиски, разольют шампанское, и будут смеяться, и будут вспоминать, как они угорали в этом году на работе, и все анекдоты будут в тему, и никому не будут скучны профессиональные разговоры. Потом они разольют спирт, разведут с лимоном, кто-нибудь конечно откажется, а большинство выпьет, и все будут милыми, любимыми и родными. Кто-нибудь из практикантов притащит музыку, они оденут красные колпаки и поролоновые носы, и в этом виде торжественно обойдут отделение, и подвыпившие сестры опять нальют выздоравливающим по рюмашке, и даже поставят телевизор тем, кто сможет на него смотреть…
Возможно, хотя нет, эта вероятность отметается, сестрички родные и любимые, конечно, все понимают, тестостерон, сперматоксикоз, но вряд ли снизойдут до подобного, а вот ведь неплохо было бы…
– Доктор, Вы не заснули? – Дежурившая по реанимации медсестра Ольга ехидно смотрела в лицо Семенову. Ольга была высокая, стройная, вызывающе липла к Семенову, но это была, конечно, игра…
– Нет, размечтался…– сконфужено признался Семенов, – а что у нас с анализами?
– Настя делает, к Новому Году поспеет!
– Скажи ей, больным Москаеву, Плотникову и Могильному биохимию можно не делать, только пусть потом, ближе к полуночи, у аппаратных больных возьмет дополнительно КЩС и гемоглобин!
– Доктор жалеет Настю, доктор хороший! – покачивая бедрами, Ольга отправилась по своим делам, оставляя за собой шлейф запахов лекарств, отглаженного халатика, и чего-то еще, кажется, шоколадных конфет…
К десяти вечера истории были оформлены, дневники написаны, ответственный хирург Коновалов отзвонился Крабову, корректно поздравил того с Новым Годом, с блистательной царедворской риторикой обрисовал состояние дел в больнице, и перспективы на дежурство.
– И Вам успехов, здоровья и счастья, Юрий Михайлович! – галантно закончил он.
– Ну что, мерзавцы, еще не нажрались? – Коновалов вызывающе осмотрел сидевших в ординаторской реаниматологов. По анестезиологии дежурила врач Ольга Николаевна, она сморщила носик и четко поставила ответственного на место:
– Наши сотрудники пьют, но не напиваются! Работу мы свою делаем!
– Над диссертацией не трудитесь, Ольга Николаевна?
Это был удар по Сапсанову, все заржали, одновременно вспомнив десятки эпизодов из жизни старшего научного сотрудника.