Страницы истории сельскохозяйственной науки ХХ века. Воспоминания учёного
Шрифт:
На следующий учебный год Соня перешла из общежития на частную квартиру, она стала более доступной, и между нами воцарилось чувство взаимной нежной дружбы со свиданиями в Струковском саду и на различных концертах. Я тогда был отягощен недовольством собою и постоянно ноющим желанием вырваться из цепей серого жизненного круговорота в мир ярких жизненных переживаний и полезной активной деятельности. Это вызывало частые наплывы какой-то тоски, которую я и изливал Соне в письмах, при встречах. Она была более спокойна по натуре и взяла на себя роль утешительницы. Так продолжалось года два, и моя печоринская тоска, видимо, начала ей надоедать. Соня превращалась в красавицу-невесту, за которой начал волочиться целый хвост кавалеров старшего возраста,
Характерно, что даже в снах, в которых сладострастные картины все сильнее и сильнее захватывали мое подсознание, этот образ не тускнел, а, наоборот, постепенно поэтизировался и получал какое-то общее звучание.
Лето 1917 г. Заканчиваю сенокос на поемных лугах Сока. Тяжелая работа косаря, а ночью, зарывшись в сено, не могу уснуть: комары! Как ни заворачиваешься в чапан, снова и снова слышишь противную комариную ноту. Кругом темно, ходит где-то дождь, посверкивает молния; лошадь рядом похрустывает сено. Под утро на меня слетает что-то вроде сна, и я вижу во сне следующее.
На большой поляне среди леса сидит девушка Соня, а может быть, и не Соня. Лицо ее закрыто грудой волос. Вот я иду из леса к ней с цветами. Она откидывает с лица пряди волос, порывается что-то сделать, но не может. Причина ее волнения – я, ее Жених из «Песни песней» Соломона. Я недавно прочитал поэтический рассказ Куприна об этом. Вот она, чистая голубица! А глаза у неё, как озерки на горах Эсевона. Я чувствую на себе всю их беспредельную неизмеримую глубину, напоенную любовью. Затем ее облик тускнеет, и остаются лишь огромные зрачки глаз, они заполняют все, и только они передо мной. Я смотрю в них и вижу глубокую, страдальческую тайну. Меня захватывает всеобъемлющее чувство. Я не могу выразить его словами, но в нем скрыта разгадка какой-то мировой тайны. Я люблю эти глаза, как глубину неизмеримую, полную премудрости и простоты. Я возлюбил весь мир, все, что только есть на нем, и эта любовь заполнила всего меня. Я потерял чувство телесности, стал легким, как дух. Произошло таинство превращения: меня не стало, но я был и испытывал какое-то сознание глубины, в которой растворился, потому что я сам стал той глубиной.
Проснулся. Небо все в тучах. Начало светать. Ветерок пробежал по верхушкам деревьев. Кругом тихо-тихо, мглисто, туманно. Мой напарник – сосед по делянке – тихо посапывал под брезентом. Комары по-прежнему тянули свою жалкую ноту. Я не мог сразу понять, где я. Огляделся. В груди моей то большое, что так быстро пришло, так же быстро ушло. Этим остаточным чувством заполнилось все, что увиделось в слабом рассвете. Все стало дорого: все люди, каждая травка, трепетное дыхание ветерка на ней. Недолго во мне держалось это чувство полной гармонии с окружающим миром, его пантеистическое восприятие. Вместе с дымом костра и рассветом в ритмических взмахах косы быстро рассеялось это чувство к одинокой девушке, померк ее образ, а испытанное чувство слияния с природой осталось на всю жизнь, и оно где-то в тайниках души подспудно тлело, проявляясь в своеобразных формах во всей последующей деятельности почвоведа и агронома.
Характерно также, что когда приходится мне слушать или исполнять известный романс «Благословляю вас, леса», то его пантеистическое звучание с призывом средневекового странника Иоанна Дамаскина к слиянию с природой и к единству людей мне сразу напоминает этот далекий ночлег на Соку, жалобный писк комаров и этот странный сон, оставивший одну страничку в дневнике и поэтический след на всю жизнь. Жаль только, что такие сны не снятся в старости! Яркость восприятия уже утеряна.
Второе мое увлечение оставило глубокую борозду. Придется снова вернуться к моему учителю в духовном училище Василию Васильевичу Горбунову. Его прогрессивная роль была освещена выше. Организационно-строительный талант моей маменьки сосредоточился на участке, расположенном вблизи от дачи Василия Васильевича. Благодаря трудолюбию, знанию естествоиспытателя и любви к природе, небольшой открытый участок был превращен к 1912 г. в цветущий сад, снабжавший семью в изобилии малиной, смородиной, вишней, яблоками лучших сортов.
Весною 1914 г. мама, захватив меня с собой, «нанесла визит» (как тогда говорилось) своему соседу, уважаемому учителю и известному общественному деятелю. Его статья «Творение и эволюция» широко тогда обсуждалась в общественных кругах. Женился он совсем недавно – 4–5 лет тому назад – на Ларисе Автономовне Высоковой, которую он полюбил еще в годы окончания духовной академии, но она вышла замуж за помещика из Каменец-Подольска. Муж ее умер от туберкулеза, оставив двух детей: Николая и Лелю. С ними она и переехала в Самару к Василию Васильевичу, который был и по своему религиозному миросозерцанию, и по уравновешенности натуры однолюбом и идеальным семьянином. Для всех окружающих и тем более для родственников Василия Васильевича такой брак был неожиданным, и ему, бедному, много пришлось претерпеть споров и вздорных советов, чтобы решиться на такой крутой поворот в своей холостяцкой размеренной жизни.
Лариса Автономовна была натурой, как говорится у Достоевского, комильфотной и субтильной. Статная, с приветливой улыбкой, с ямочками на щеках, радушная хозяйка. Быстрая в движениях, энергичная, скоро воспламеняющаяся, она любила командовать, говорила украинской скороговоркой; была с хитрецой на уме, с налетом и привычками к аристократизму. Приехала она с вокзала в дом Василия Васильевича не в ландо на паре рысаков, как мечталось, а на обычном извозчике, свадьба была скромной и без пиров. Поплакала немножко, затем быстро вошла в скромный быт и распорядок жизни этого недюжинного человека.
Ее сын, Николай, студент Института гражданских инженеров, приезжал из Петрограда на каникулы домой, и я с ним встречался редко. Это был юноша редкой красоты. Недюжинный ум и тонкая душевная организация как-то сразу высвечивались на его лице и привлекали с первого же взгляда симпатии каждого, кто с ним соприкасался. Хорошо сшитый мундир с замысловатыми вензелями на плечах облекал его стройную фигуру. Я, пятнадцатилетний мальчишка-семинарист, перед ним терялся и в споры с ним не вступал, хотя некоторые его суждения о невмешательстве в студенческие волнения, тогда оживившиеся, мне были явно не по душе. Мать в нем, как говорят, «души не чаяла», воспитывала его в духе аристократической элиты и прочила ему блестящую карьеру.
Ёе дочь Леля была старше меня на год-два, училась в Киеве, в Институте благородных девиц, разговаривала свободно по-украински и по-немецки. Лицом и характером вся в мать, но в ином, молодом, расцветающем состоянии. Карие глазки с быстро меняющимся, часто лукавым взглядом, те же две ямочки на щеках со здоровым румянцем, шапка темных, шелковистых волос, заплетенных в две косы; та же скороговорка, но с мягким акцентом и пересыпью украинских слов, то же желание командовать и предельная жизнерадостность, льющаяся от избытка сил из каждой поры тела. Она не была красавицей, но неотразимо увлекала молодежь.
После официального знакомства – четыре-пять дней какого-то светлого праздника чувств – бездумная совместная беготня по тенистым «просекам», матушка-Волга в разливе с ее широкими ослепительно блестящими на солнце плесами, льющаяся струя разговора на самые различные темы без нытья и нудного самоанализа, укромные уголки под купами деревьев, минуты вдруг наступавшего молчания, когда слышно, как бьются наши сердца. Завтра мне уезжать в Каменку. Разговор о дружбе, договорились называть друг друга на «ты», переписываться, и первый наш «дружеский» поцелуй на прощанье. Яркий блеск глаз, взволнованное дыхание, путаница между «ты» и «вы» и поспешный бег по домам.